Наливайко

— А не то ли самое я говорил, проше пана? — пробормотал Жолкевский.

Сотник, не обратив внимания на его слова, продолжал:

—.. Этот атаман, верно по чьему-то наущению, став в неприязненные отношения к моему господину, сердится на него за Рокитное и разоряет поместья князя. Не так давно от его рук, как от татарской орды, превратилась в руины Белая Церковь… Он все уничтожает огнем, не жалеет панского добра, если не в силах присвоить его. И не только имущество, — от руки его гибнут и мирные люди — женщины, дети…

Замойский молчал. Посол словно вторил его тайным мыслям; их нужно не только запомнить, но и умно обернуть в оружие против Острожского. Наконец с безразличным видом канцлер встал с кресла- и отошел, дав этим понять, что беседу может продолжать один гетман. Жолкевский.

— А чего желал бы пан воевода? — стал допытываться Жолкевский.

— Пожалуйста, вельможный пан. Он хотел бы получить помощь коронных войск, как сам когда-то помогал короне, отражая нападения и угрозы крымских ханов. А паче всего он хочет, — тут сотник обернулся к Замойскому, — он хочет, чтобы реестровому казачеству возможно скорее выплатили государственное жалование, не раздражали бы его задержками, как в позапрошлом году: пообещали и забыли…

— С каких это пор князь стал так примерно заботиться о спокойствии среди реестровиков? — не сдержался Замойский, но затем спокойно прибавил: — Еще чего?

— Увеличения реестра на Низу.

— Так. Песня не новая, это можно… Еще чего он хочет, пане сотник?

— Чтоб не волновали низовое нереестровое казачество угрозами построить новые крепости на окраинах и чтобы дали казакам обещанные короною регламентации вместо позапрошлогоднего сеймового закона. Дозорцы вон как хотят, так и издеваются над посполитыми, даже от щук уже начинают хребтину взыскивать у рыбаков.

— Однако пан воевода мог бы не беспокоить себя, посылая пана сотника, а прямо пойти на Краков со своими гусарами, как Косинский пошел на него… — резко возразил Жолкевский.

Сотник поднялся со скамьи.

— Это отказ, пане канцлер? — гордо спросил он, обходя всякие титулы обоих гетманов.

Замойский опять опередил Жолкевского. Он опытный дипломат. Следует ли ему ссориться с украинским магнатом? За Острожским пойдет Вишневецкий, вспомнив семейные традиции Дмитра Байды… Их может поддержать Москва, наверное, поддержит Сечь. А тут же молдаванами заварена каша, их приберут к рукам турки, воспользовавшись беспорядками в короне…

— Пан сотник напрасно допускает худшее. Почему это уже и отказ? Отказ не есть принцип короны польской… А пан гетман правду говорит: князь не просит, а приказывает устами посла. Острожские сами господа у себя, да еще и какие господа! Воевода должен бы сам добиться мира с казаками, собственными средствами и силами. А от хребтины и других государственных налогов его святая воля отказаться… или увеличить их. Кто такой воевода Острожский в своих владениях? Не перед его ли именем трепещут и посполитые и украинское мещанство, даже казаки? Не воеводские ли пышные вооруженные выезды на сеймы заставляют насторожиться и коронное войско?.. Не отказ, а дружеский совет, пане сотник…

Замойский был доволен собой. Никогда не следует отказывать даже хлопу, а тем паче дипломатическому послу. На том корона и держится — на своевременных обещаниях и обдуманном невыполнении их. Пообещай, — язык не отсохнет. А время свое возьмет. Люди умирают, в могилу унося наивные надежды получить обещанное. Корона же тем временем крепнет, и кто осмелится судить победителя за невыполненное обещание?..

Казачьи регламентации? Да это ж его козыри, которыми он воспользовался в критическую минуту во времена Стефана Батория. Теперь, конечно, он понимал, насколько это было по-юношески поспешно и даже, возможно, негосударственно, но вместе с тем и мудро. Установив на генеральной конфедерации 1573 года «мир да лад» между религиозными противниками, уважающий себя государственный муж должен был признать и казачество как социальный слой, а не только как ватагу разбойников. И признал, пусть лишь на словах. Наговорил им разных хороших слов, не упуская из виду, что эту породу степовиков еще необходимо будет прибрать к рукам.

Баторий умер. Ян Замойский с того времени стал куда влиятельнее, втрое расширил свои владения, третий замок построил (вспомнить только, что ему и Баторию, его тестю, приходилось даже воевать за великую Польшу на собственные средства!). Реформаторские настроения понемногу сменились настроениями совсем иного порядка. Вместо диссидентской веротерпимости интересы страны твердо выдвинули в порядок дня религиозную унию. Молдавские дела последнего года, которые сулили канцлеру не только обще государственные политические козыри, но и личные выгоды, — все это далеко отодвинуло какие-то казачьи регламентации…

— Вы тут, пане сотник, вспомнили кучу старых пустяков, какими еще до сих пор тешится кое-кто… из воевод с украинских земель. Будьте признательны, что мы их вам давно обещаем. Корона польская после Батория уже сколько раз меняла праздничную одежду, но и сейчас, как и всегда, советует воеводам поступать с распущенным казачеством так, как они находят нужным…

— Я прибыл донести вельможным панам про наглость шляхтича Косинского, которому корона даровала землю на Украине, в Рокитном…

— Не мудрите, пане сотник!.. — перебил его Жолкевский.

— Мудрить не научился, государственным мужем не был… Я только слуга…

— Я тоже слуга короны, прошу пана. К чему же тогда разговор про «казачий хлеб», если пану сотнику содержание идет с княжьего стола? Знаем, что это за «хлеб» такой, еще бы, как же не знать! Наш пан Чижовский за тот хлеб у турецкого султана чуть головы не лишился.

— Ибо ему, кроме головы, нечем было расплатиться по щедрым обещаниям Уханского и Лаща…

— О-о! Пан сотник притворяется дипломатической невинностью и оперирует не свойственными для… гусара кондициями…

— Не трудно знать, вельможный пане гетман, что паны Чижовский, Уханский и Лащ хотели перехитрить самих себя, а не только султана. Испытанная школа хитрости пошла им во вред. Иные послы в чужом государстве сильны деньгами, иные — авторитетом своей державы, а послы Речи Посполитой только раздражают могущественного султана доморощенными хитростями да выдумками, что их будто обокрали на Дунае. И дают взятку — старый бобровый мех, наспех одолженный у московского купца…

— Поосторожнее, пан сотник, с такими новостями с Украины… Не забывайте, что сами казаки раздражают султана. Из-за них, а не из-за каких-то приключений на вашем Дунае басурман повел себя с нами, шляхтичами, как с быдлом…

— Как на рабов кричал, уважаемый пане сотник, — добавил и Замойский.

— Верно, как на рабов! «Мне, — говорит, — все повинуются, кроме ваших дерзких казаков с Днепра. Перс меня боится, Венеция трепещет, итальянец просит помилования. Немец — и тот, что захочу — даст мне…» Слышите, пан сотник, — итальянец, немец!.. А вы с казачьими регламентациями, с «хлебом» в такое время… Не до вас теперь, слышали?

— Не слышал, пане гетман…

— Вельможный же! — крикнул Жолкевский.

Сотник взял со скамьи шапку. На какое-то мгновение он тоже забыл про свое звание посла и видел перед собою только чванного вояку, с которым так и подмывало поговорить на саблях в чистом поле… Но Замойский уловил тончайшие оттенки в настроении обоих и как мог хладнокровно, успокаивая, проговорил:

— Стыдно такому влиятельному воеводе, как киевский, не управиться самому с каким-то Косинским. Тем более… — Замойский запнулся и, учтивым жестом указывая на сотника, улыбаясь, закончил: — Тем более, что у князя есть такие опытные в политике слуги и рыцари, как пан сотник.

Жолкевский понял канцлера. Политика Речи Посполитой Польской тем и сильна, что классические принципы хитрости она сделала своим законом… Надо всю беседу обернуть в шутку, показать равнодушие к пустякам, с какими прибыл сотник, и тем задурманить голову этому украинскому циклопу..

Жолкевский выдавил какое-то подобие улыбки.