Наливайко

Девушка крепко куталась в старую, облезлую кожушанку, инстинктивно защищая свою девичью красу.

Наливайко глядел на нее, будто свалился с неба и впервые увидел собственными глазами это чудо матери-земли.

— А я думал… крестьяне все чураются, как татарина. Здравствуй, дивчина.

— Добрый вечер, пан гусар. А я и не чуралась, ей-богу. Отчего мне чураться?..

Сотник дал волю юношеским чувствам и широко улыбнулся девушке. Теперь только он заметил, что и. в самом деле вечереет, о ночлеге надо подумать. Девушка то стыдливо зардеется и улыбнется, то тревожно оглянется вокруг, чувствуя себя словно в плену. Чего ему нужно от нее? Можно ли ей уже уйти в хату или пригласить туда и гусара?

— А позови-ка отца, моя чернобровая, — обратился к ней сотник, даже не подумав, зачем ему этот отец нужен.

Что это? Или он издевается уже над ней?

— Чего нужно пану? Отца моего его мощь пан воевода вот уже два года держит у себя на отработке провинности.

— Какой провинности?

— А кто его знает… Отец мой кузнец и у князя что-то кует… И не одного его, многих поймали на той ярмарке, не имевших права торговать своими пожитками…

Наливайко круто повернул коня и помчался на дорогу прочь от девушки, как от страшилища. На удивленную дивчину полетели из-под конских копыт комья снега.

— Всюду то же самое, — проговорил, словно вздохнул, сотник, выезжая из села. — Кузнец попался, рыбак попался, — все попадаются, чтобы без конца работать на панов за какую-то вину. Пану нужно только уметь придумывать провинности, и его жизнь обеспечат эти несчастные бедняки. Сколько таких на княжеских дворах! Годами отрабатывают и привыкают. Пан отведет им потом клочок земли возле своего замка; родные, дети заведутся. Нужно особенно угождать помещикам, чтобы не был приведен в действие этот страшный закон беззакония!..

«Так почему ж не идут они к Косинскому? Или, может быть, пошли?» — вдруг спросил самого себя Наливайко, останавливая коня.

Потом вспомнил жалобы поселян и на разбой, учиняемый казаками Косинского, и на несправедливые поборы воеводских дозорцев, и на свою беззащитность.

— Сам чорт не разберется в этом аду… — сердито проговорил сотник и сплюнул.

Из-за дороги выскочил заяц и бросился к лесу. Наливайко рванул за ним своего вороного коня, загигикал, засвистел вслед перепуганному зайцу и помчался во весь дух. Лес на скате утопал в снежном море, а в стороне едва виднелись в вечерних сумерках белые строения поместья пани Оборской. На пригорках ветер сдул снег, и коню легче было гнаться за зайцем. Заяц длинными скачками мерял простор и, будто дразня, повел казака через бугор к замку. Лишь доскакав до дороги в поместье, заяц быстро скользнул к лесу и нырнул в него, как щука в речные заросли.

Наливайко остановил разгоряченного коня. Недалеко от леса приютилось обедневшее поместье Оборской. Наливайко еще недавно был в нем, привозил пани Оборской весточку из Стобница от ее белокурой воспитанницы, что гостила у графини Барбары. Сотник решил заночевать у гостеприимной пани. Припомнился ее длинный рассказ про мужа Яна, герба Рох, про его заслуги перед Речью Посполитой и про тысячи золотых червонцев, подаренных вдове королем Баторием за заслуги мужа.

Но застанет ли он дома пани Оборскую? — подумал Наливайко. На время набегов Косинского все живое из поместий, кроме дряхлых дедов и батраков, выехало под защиту замков. Нужно надеяться, что и его родители оставили Гусятин и выехали, например, в Острог. Едва ли застанешь их теперь дома…

В вечернем сумраке кое-где блеснули каганцы. Конь сам повернул и остановился у знакомых ворот пани Оборской.

10

Криштоф Радзивилл и Януш Острожский — почти однолетки. Два года они вместе воспитывались в Варшаве. Под влиянием Криштофа и проповедей Петра Скарги Януш стал католиком. Это-то их больше всего и сблизило.

Радзивилл приехал к Янушу крайне неохотно, — его послал старый воевода и настояла на том жена Елизавета, чтоб угодить отцу.

После своего ранения в бою под Полоцком Криштоф стал избегать войны и перешел в наступление на женщин, — так говорили в его кругу. Отправляясь к Янушу на день-два, Радзивилл подумывал уже о том, как бы заехать погостить к одинокой жене Януша Середзянке..

После горячей родственной встречи они сидели вдвоем в комнате Януша и обдумывали положение:

— Они идут в бой с лозунгом: «За веру, за правду!»

— Дорогой брат Януш, их вера та же, что и вера твоего отца, моего тестя. Теперь я понимаю, почему его мощь поручил тебе, католику, вести войну против мужиков.

— Не думаю, Криштоф, чтоб это было так. У отца моего широкие политические планы, а не только личные или религиозные. Приходится посылать войска католиков против православных. Вот почему нужна уния: нужно лишить разных авантюристов возможности, пользуясь религиозными лозунгами, вести ополчение на наследственные помещичьи имения. «За веру, за правду!» А наши кричат: «За князя, за корону!..» Прямо дразнят собак. Ведь они ж и идут против панов, воевод и короны. Да охотников расстаться со своими панами найдется достаточно и среди наших крестьян, которых мы послали в бой. Большая половина их — веры православной. В моем гусарском полку всего восемь католиков, с десяток униатов, а остальные греческой веры, в том числе и сотник гусаров Наливайко…

Радзивилл вздрогнул, когда Януш произнес это имя.

— Этот сотник, пан Януш, — змея за пазухой у всего нашего рода.

— Почему так громко, пан Криштоф? Наливайко только сотник.

— Не громко. Нужно громче. У меня есть сведения, что у канцлера он вел себя от имени Острожских как турецкий хан. Он издевался над гетманом Жолкевским, насмехался над коронной политикой и… имел наглость провожать графиню Барбару Замойскую до Стобница…

— Ха-ха-ха! Ну и молодчина сотник!

— Я не понимаю твоего смеха, пан Януш, — удивился Криштоф.

— Ха-ха-ха! Да это же гениально. Произведем сотника в полковники, подарим ему поместья и получим в его лице сильную поддержку…

— Да погоди ты, заблудший князь, — перебил Криштоф Радзивилл. — То, что он жил у Тарновских в гостях около двух недель, понятно же, пустяки и касается только чести самой графини. Я хочу рассказать совсем иное. Ты даже не представляешь себе, как этот сотник в твоем же воеводстве разлагает людей.

— Где? Кого? Не столкнулись ли вы часом, милый Криштоф, с этим красавцем у какой-нибудь шляхтянки? Боюсь, что тут нам с тобой против Наливайко не устоять…

— Тьфу!..

Радзивилл сплюнул и вышел из комнаты. Януш пожалел, что так невежливо поступил с зятем и гостем у себя в замке. Но за дверьми послышался шум, и в комнату вернулся Радзивилл с вооруженным милиционером.

— Вот, пожалуйста, пан Януш, расспросите этого воеводского дозорца. Расскажите, пан Ковбан, про вашу встречу с сотником гусаров князя Януша.

Дозорец коротко, но живописно рассказал о происшествии над речкой, где он, при выполнении воеводских распоряжений и коронных законов, был оскорблен сотником. Надсмотрщик не щадил своей чести и не жалел красок, чтобы возможно ярче обрисовать поступок Наливайко.

— «Щука, не щука, — думаю я, — а этим лодырям потрафлять не следует». Собираюсь вырезать хребтину из щуки. И откуда только он взялся? Как вихрь налетел, тупой стороной шашки бока и спину нахлестал мне, осмеял, опозорил, да еще приказал того бездельника-старика…

Януш долго крепился, но дольше не мог и снова захохотал.

— Да вызовите его на честный поединок, пан дозорец..

Радзивилл нервно пожал плечами, почти с ненавистью глядя на своего шурина. Ни слова не сказав при дозорце, не дав ему закончить свой рассказ, Радзивилл выслал его и вынул из кармана небольшой клочок голубой венецианской бумаги. Януш узнал бумагу и почерк своей молодой жены. Перестал смеяться и взял бумагу из рук молчаливого зятя.

«Уважаемый рыцарь женской чести и славы! Без мужа я не скучаю, но буду рада свиданию. Проездом вчера остановилась пани Лапша, воспитанница Оборской. С ее уст не сходил «пан Наливайко» и рассказы о его успехах у пани графини в Стобнице… Эти войны так беспокоят Наши женские сердца… Сидим И ждем, и трепещем за жизнь наших лучших рыцарей.