Перекрестки

– Посмотрят на говорящего навахо.

– Да. И это тоже, не отрицаю. Но и вы узнаете, какие мы на самом деле.

Клайд рассмеялся.

– Грош цена вашим обещаниям. Потому что вы никогда не говорите нам всей правды.

– Чушь, – сказал Расс. – Вы просто любите себя жалеть, вот и городите чушь. Если вас все время обманывают, надо быть умнее. И если в конце концов вам покажется, будто мы обманули вас, скажите нам об этом, мы поймем. Но хватит ли у вас смелости для откровенного разговора, вот в чем вопрос. Насколько я могу судить, вы только и умеете, что говорить “проваливайте” и уходить. Будет жаль, если окажется, что вы просто хам и вор.

Слова ли придали выразительности чувству, или же они вызвали это чувство? Сказанное открыло Рассу, что в сердце его любовь, и эта любовь связана с Клемом; Клайд несмело оскалился, и Расс догадался, что слова его подействовали. Но как именно – неизвестно. Заботиться и сочувствовать – привилегия белых, очередное оружие в их арсенале. Их силы не равны, и от этого никуда не деться.

– Извините, – добавил Расс. – Вы не обязаны с нами общаться.

– Думаете, я боюсь вас?

– Нет. Я думаю, вы злитесь и имеете на то веские причины. Вы вовсе не обязаны деликатничать с нами и сдерживать злость.

Теперь каждое его слово, казалось, усугубляло неравновесие сил. Пора проглотить свою любовь и заткнуться.

– Спасибо, что отдали гитары, – добавил он.

Расс махнул Фрэнсис, чтобы шла впереди него к соснам. Он направился за ней, оглянулся и увидел непонятную улыбку.

– Проваливайте, – сказал Клайд.

Расс засмеялся и пошел дальше. На полдороге Фрэнсис остановилась и обняла его.

– Ты чудо, – сказала она.

– Сомневаюсь.

– Господи, я тобой восхищаюсь. Ты это знаешь? Ты знаешь, как я тобой восхищаюсь?

Она крепко обняла его, и он ощутил радость. После долгих лет мрака ему вновь воссияла радость.

Вернувшись в лагерь, они взяли гитары, положили в кузов пикапа Рут. Белое солнце заливало ослепительным светом дорогу вниз по обратной стороне хребта. (Когда Расс жил у Кита, та сторона считалась “передней”.) У ветрового стекла висел пластмассовый Снупи, но это вовсе не значило, что Рут обожает “Мелочь пузатую”. В резервации попадалась всякая случайная всячина.

– Извини меня за утро, – сказала Фрэнсис.

– Да ладно тебе. Молодец, что вообще поехала.

– На меня порой накатывает так, что не сдержаться. Наверное, из-за Бобби, из-за того, как он погиб. Раньше я такой трусихой не была.

– Главное, что ты это сделала. Ты боялась, теперь не боишься.

– Можно я еще что-то скажу?

Расс кивнул, рассчитывая в ответ получить похвалу.

– Я очень хочу писать.

В каньоне ни кустика, спрятаться негде, но до старой фермы оставалось совсем чуть-чуть. Расс прибавил газу, машину трясло, Фрэнсис ерзала. Он заехал на бывший двор Кита и не успел затормозить, как она уже распахнула дверь. Фрэнсис поковыляла за остов дома, Расс пристроился отлить за тополем. Глядя на ствол, темнеющий от мочи, Расс представлял, как темнеет голая земля от мочи Фрэнсис, которая сидит на корточках, спустив джинсы на щиколотки. От солнца и разреженного воздуха у него закружилась голова.

Вернувшись к пикапу, он увидел, что Фрэнсис сидит в доме без крыши, и присоединился к ней. Стена комнаты уцелела, но дверь и дверной косяк отсутствовали, пол занесло песком. Почти тридцать лет минуло с тех пор, как Расс лежал в этой комнате и представлял плясунью-навахо. Сейчас ему хватало сознательности осуждать страсть белого мужчины к пятнадцатилетней индианке, и все равно при воспоминании о ней Расс почувствовал возбуждение.

– Не знаю, что и думать, – признался он Фрэнсис.

– О чем?

– Обо всем. О Ките. Мне больно при мысли, что он намеренно обманул семью Клайда. Но такова особенность других культур: чужак никогда до конца не поймет их.

– Для этого у тебя есть собственная культура, – заметила Фрэнсис. – Для этого у тебя есть я. Меня легко понять.

– Сомневаюсь.

– Спорим?

Она в два быстрых шага пересекла комнату и прижалась к нему. Скользнула руками под дубленку, потянулась к нему губами, дожидаясь поцелуя. Он робко поцеловал ее.

Она же не робела. Фрэнсис подпрыгнула, и он поднял ее на руки. Целовалась она решительно, и губы ее были жестче, чем губы Мэрион, настойчивее, вдобавок ему приходилось держать ее на руках. Как же резок оказался разрыв между мечтой и действительностью! Как смутил его переход от неопределенности желания к ее манере целоваться, к ста с лишним фунтам веса, оттягивавшим ему руки. Он поставил ее на пол, она попятилась к стене, потянула его за собой. Бедра ее были так же настойчивы, как ее рот, джинсы терлись о джинсы, и Расс подумал о кардиохирурге. Подумал о квартире в высотке окнами на озеро, в которой (теперь он в этом не сомневался) она проделывала с хирургом в точности то же самое, что сейчас с ним. Но эта мысль ничуть его не смутила – напротив, помогла ее понять. Она вдова, хочет секса, искусна в нем и недавно им занималась.

Фрэнсис остановилась, посмотрела на него.

– Все в порядке?

Она словно боялась, что он ответит отрицательно. И за это Расс любил ее еще больше.

– Да-да-да, – сказал он.

– На дворе же семидесятые?

– Да-да-да.

Она со вздохом закрыла глаза и положила руку ему между ног. Опустила плечи, точно от прикосновения к его пенису ее клонило в сон.

– Ну вот.

Настала, быть может, самая необычная минута в его жизни.

– Но нам пора возвращаться, – сказала Фрэнсис. – Как считаешь? Они, наверное, уже беспокоятся, что с нами случилось.

Она была права. Но теперь, когда она прикоснулась к нему, он лишился рассудка. Он накрыл ее губы своими, расстегнул ее куртку, вытянул рубашку из джинсов, скользнул под нее рукой. Грудь Фрэнсис оказалась необычно маленькой по сравнению с грудью Мэрион. Необычным было все – он лишился рассудка, она не отталкивает его. Не говорит, что пора возвращаться. Солнце пекло ему голову, от нагретой стены пахло впитавшимся дымом, но звуки были другие. По дороге уже не катили машины. Даже ворон не каркал – известие о действительности значительнее их обоих. В безумии своем, царапая руку расстегнутой молнией, он решился коснуться волос в ее промежности. Фрэнсис напряглась и сказала:

– О боже.

Безумие придало ему смелости.

– Ты не против?

– Нет. Но… ох. Не пора ли нам возвращаться?

Им действительно было пора возвращаться, но он ласкал вагину Фрэнсис Котрелл в считаных шагах от того места, в котором вошел в мир осознанного удовольствия, и устоять было невозможно. Он расстегнул свои джинсы.

– А… ладно. – Она посмотрела на то, что прижималось к ее животу, потом на дыру в стене, где некогда было окно. – Может, не сейчас?

Он ответил не своим голосом, уже не владея собой:

– Я больше не могу ждать.

– Правда. Я заставила тебя подождать.

– Ты меня мучила-мучила.

Она кивнула, словно признав его правоту, и он попытался снять с нее джинсы. Она встревоженно огляделась.

– Сейчас?

– Да.

– Вот не знала, что ты такой.

– Я влюблен в тебя по уши. Неужели ты не догадывалась?

– Да, пожалуй, догадывалась.

Он снова попытался стянуть с нее джинсы, и она мягко оттолкнула его.

– Давай хотя бы отойдем, а то нас видно.

За те мгновения, что он отвел ее в бывшую спальню, снял свою дубленку и расстелил на полу, безумие его несколько изменилось – теперь источником его было не тело, а скорее рассудок. Он сосредоточился на происходящем и на его практических вопросах. Она села на дубленку, сняла ботинки, джинсы.

– Если что, я пью таблетки, – сказала она.

Ему хотелось спросить, действительно ли она хочет того же, чего и он, но существовала вероятность, что она ответит без должного воодушевления, вероятность, что завяжется разговор. Было довольно прохладно, Фрэнсис осталась в куртке. Расс скользнул по ней взглядом – сверху куртка, ниже пояса ничего, – и от возбуждения его едва не стошнило. И, пока она не опомнилась, пока он не утратил безумного намерения исполнить задуманное, пока не засомневался, что и время, и место далеко не самые подходящие, он сорвал с себя джинсы и опустился на колени меж ее бедер.