Сирингарий

— Ты что здесь делаешь?!

— Это двор постоялый. Я тут постаиваю, — огрызнулся Сумарок, черпая из бадьи.

Сивый цыкнул, ударил каблуком оземь — повернулась та вода черной полыньей, с ледяными иглами.

Сумарок, ругаясь по матери, отскочил, взъярился.

Без того борола его досада, грызла злая печаль-кручина, что не выручил парнягу, не сообразил первым, не увел от места — а тут еще и кнут норов кажет!

— Ты что творишь, чучело железное?!

— Я творю?! Не я к гул-гомону на зубы лезу!

— Какой…к какому гомону? Ты в уме ли?

— Я-то в уме, это ты последний с девкой-шкурой потерял!

— Говори, да не заговаривайся!

Сумарок, озлившись, пихнул кнута в грудь. Тот ответил, в сердцах так толкнул, что Сумарока к стене оконной откинуло. Чудом головой не треснулся, на спину пришлось.

И то — дыхание вышибло; отуманило, не сразу смог вдохнуть.

Кнут мигом рядом оказался; на ноги его поставил, в лицо заглянул.

Ничего не сказал.

Сумарок, вздохнув, отодвинулся.

Он бы скорее умер, чем обнаружил сейчас слабость-шатость свою.

— Что за гул-гомон? — спросил вторно.

— Дичица, кровавица, старая тварь. Сучка та еще. Налетает, с ума сводит, жужжит-гудит, от того плоть живая на части рвется, ровно глина сухая крошится…Обычаем дальше бродит, на месте Колец. Мы с Вардой гул-гомон выследили по лугарам брошенным, с лежки поднять подняли, но ушел пробоем, паскуда. Аккурат на тебя выгнали, выходит.

— Варда здесь? — сердечно обрадовался Сумарок. — Славно, давно мы с ним не говорили.

Сивый фыркнул, вскинулся.

— Со мной вообще-то тоже. Брат мой тебе больше в собеседники годится?

— Брат твой меня в стены не вбивает и умывальню мою в прорубь не обращает, — отозвался Сумарок по справедливости. — Где он?

— Внизу, с людвой беседы беседует. Утешает да расспрашивает.

В дверь стукнули, Степан усы показал.

— Ох, прощения просим. Сумарок, здоров ли ты? Девицы-сестрицы сказывали, что Дареночку упас, да сам сильно битый пришел?

— Цел-невредим, — успокоил Сумарок. — Фильку вот не сберег. Спасибо, что заглянул, не позабыл.

— А то, может, помощь-пособа какая нужна? Или лекарку позвать? Так я живой ногой…

Сивый тут не стерпел молчать.

Выступил из угла, где тенью-стенью застыл.

— Слышь, ты, усатый, заездил уже. Катись, пока лутохи твои живые не выдрал, костяные не вставил.

Степан глаза выпятил, отшатнулся.

— Это что за явление?! Сгинь! Сгинь, рассыпься!

— Сейчас рассыплюсь тебе по голове!

— Сивый, — Сумарок метнулся, схватил за локоть, зашипел просительно. — Уймись, уймись, добром тебя прошу! Это же Степан Перга!

— Да хоть Степанида Медовуха! Коза, что за день такой?! — кнут сердито руку высвободил.

Степан едва поспел с дороги убраться, в простенок вжался.

— Это кто? — спросил шепотом.

Сумарок глубоко вдохнул, закатил глаз, покачал головой, воздел руки, потряс сжатыми кулаками.

— Это что-то, — вымолвил на выдохе.

— Понятно, — согласился Степан, прищурился, подкрутил ус. — Что же…Так я внизу буду. Спускайся, там, слышь-ко, сам-кнут пожаловал, знать, большая беда…

***

— Ты чего пену роняешь? — спросил Варда. — Или не поладили?

— Что за Степан Перга? — вместо ответа бросил Сивый. — Неужто тот самый?

— Представь себе, — протянул старший кнут и прибавил вдумчиво. — Надо бы испросить у него памятную закорючку на книжицу, Амуланге поднесу, ей то в радость будет.

Сивый постучал ногтями по столешнице, оставил на чистом скобленном дереве темные злые лунки.

— Давай я ему голову сорву, к книге приложим. И весело, и вкусно.

— Ну, точно ты не в духе. Давно на Тломе был? Давно ли отдыхал? Все же, сумма ошибок, поспать бы тебе…

— Пойти бы тебе. В порядке я, — мрачно отозвался Сивый, следя глазами за крутящимся подле Степаном. — Что удалось с людишей стрясти?

Варда утвердил на столе локти, переплел длинные пальцы, опустил подбородок.

— Дело дивное, а как будто ведать не ведают о гул-гомоне. Об утопице-Трехглазке вот изрядно понарассказывали. Может, ей что ведомо, сущи по своим каналам сообщение держат.

— Брех, — откликнулся Сивый.

Тут подступился с низким поклоном Степан, отчаянная головушка.

— Поздорову, кнуты. Не гневайтесь, не казните смертью, наперед выслушайте! Дозвольте слово сказать!

Кнуты переглянулись недоуменно, странным им показался зачин. Чужая земля, порядки — чужие.

— Говори смело, добрый человек.

— Не мимо молвится, что по Пестряди такова утопица бродит. Клад стережет, молодцев губит!

— Да кто же по доброй воле на Пестрядь в неурочный час сунется?

— Так дуреют молодцы от вишневого цвета да алчбы, идут себя, да не по гати, да по улочкам, да прямо ей в пасть…Рыженький вон, не трусливой руки парень, как раз взялся отыскать Трехглазку, так может, подсобили бы молодчику?

— Ры-жень-кий? — переспросил Сивый по складам.

— Взялся, говоришь, — задумался Варда, за плечо удерживая собрата на месте. — Что же, отчего не пособить. Глядишь, втроем быстрее управимся. Тем паче, если и гомон туда же ушел…

— Вчетвером! — еще раз поклонился Степан, с умом держась подальше от Сивого. — Я с вами, защитники наши, отправлюсь.

Сивый фыркнул неуважительно:

— На что ты нам сдался, возгря усатая? До жопы расколю, дальше сам развалишься!

Испугался Степан, но не отступил, выпятил грудь, блестя переливчатым, шитым синелью жилетом.

— По своему уму, да по моим сказкам паренек сгиб. Негодящее дело! Мне и ответ держать! Один я не воин, но и в стороне стоять не могу. Хоть так дозвольте, в кумпанию! Авось, приманю кого, гул-гомона али девицу…Я сам-один ходил, искал, да только, видать, не по сердцу ей…Вот чаруша — молодой, из себя взрачный, на него точно напрыгнет, как на мотыля щука, как под кобеля су…

— Я сейчас, щука, сам тебя так отмотыляю, ни одна лекарка не поправит, — загрозился было Сивый, но осекся.

Степан с поклоном отступил, а Варда поднялся навстречу Сумароку.

Сердечно обнял, по плечам погладил ласково.

— Добрый человек сказывает, ты взялся девицу-со-стрелой отыскать?

— Взялся, — отозвался Сумарок, — ходил уже, с другой надобностью, да на полпути повернул. Нынче опять собираюсь. Теперь уж с тварью той покончить, что человека загубила.

— Вместе пойдем. Не откажешь?

Чаруша задумался, скользнул косым взглядом по Сивому. Тот вроде спокойно себя держал, только хмарный был, не обвычный.

Как чужой, подумал с тоской Сумарок.

Варда же продолжал, видя его сомнение:

— Та тварь, что невиновного сгубила, по всем приметам там же лежит. Так что двух зайцев зараз и схватим за уши.

Сумарок вздохнул.

— Что же, раз такое дело, то так тому и быть.

***

В темноте вышли, не стали утра ждать. Варда беспокоился, что гул-гомон, обозленный, не досыта сытый, может еще себе поживы искать. Людей упредили, чтобы из домов не ходили, но — вишни цвет хуже вина пьянил, разум молодым туманил…

Все сладким духом полнилось, мелькали там-сям костряные огни да парочки, смех доносился девичий, переливчатый, да мужское пение, да гусельный перебор...

Степан шагал с Сумароком плечом к плечу, тростил без передыху.

Сивый мрачно таращился им в спины. Сумарок шагал легко, привычно: уж не кнуту ли было знать, как он на ходу волосы сплетает или голову поворачивает. Даром что рыжий, в сумерках не больно разглядишь. Вот Степана издалека видать-слыхать было: и порты бархатные с блеском-с тяжечками, и жилет с отливом, и кафтанчик подбористый-фасонистый…

Призадумался Сивый, припомнил их первую с чарушей встречу. Казалось, масть тогда Сумарокова темнее была, а ныне высветлели волосы в медь, да отдельные пряди горели, как докрасна железо каленое. Стыдно сказать, не знал кнут про человеков, меняют ли шерсть по мере онтогенеза.