Сирингарий

Красное, красное, подумал.

Огненное.

…скакала да плясала на зимней шелухе, на угольях да золе, девица нагая. Смеялась-кружилась, куражилась.

Тело гибкое, ладное, от пота блестящее…

Огневушка, огневушка-поскакушка.

Волосы златые кровью залиты, от всего убора девичьего буски-низка цветные да створы-браслетки на тонких руках.

Смеялась — и Яра смеялся, на нее глядючи. Вился по земле, псиной трусливым полз на брюхе дым-гарь: допекался лугар, доходил.

Никогошеньки уж не осталось живого, одна девица-краса — как затеяла плясать, так и встали кнуты. Загляделись.

— Ну все. Посмеялись и будет, — молвил Яра тяжко.

Шагнул, ремень поясной распутывая.

Сивый с места не стронулся. Стоял, смотрел.

Девица голову откинула, взглянула в ответ. Так и улыбалась, так и смеялась, зубы белые скаля, только из глаз — синих, мертвых — влага к вискам ползла…

Ужалило, тренькнуло в середине и, впервые за долгое время, нахмурился Сивый. Сжал кулаки. Шагнул к Яре, над девушкой воздвинувшемуся.

Тот поднял голову, облизнулся.

— Чего тебе? Тоже хочешь?...

И Сивый увидел…

…как из-под воды, из-за стекла запотелого. Мутно, завирательно.

Огонь, пламя-стрекала. Короб тесный, узкий, а не вырваться, не выбраться, крепко держит, и силы — не те.

Вдруг стронулся короб, качнулся.

Вот налегли на стекло с другой стороны, и как через лед — красные волосы, синие глаза.

И — пропало все.

Упало вверх.

Они падали, падали.

Сивый споткнулся. Сам на себя осердился — хуже нет приметы, на брань идучи, запинаться на ровном месте.

И привиделось же…

— Вам бы поговорить, — сказал Варда мягко.

Сивый тут же в дыбки поднялся.

— А мы что, не разговариваем?!

— Вы криком кричите, — ответствовал Варда с усталой досадой. — Причем ты, Сивый, тому зачинщик. Летами старше, на опыте, а ровно отрок голоусый.

— Я не…

— Ты. — Варда ткнул его в плечо железными пальцами. Звякнули, откатились к локтю тяжелые браслеты. — Ты первый начинаешь, а Сумарок на то принужден огрызаться, закрываться, чтобы себя не уронить. Думаешь, охота ему большая браниться с тобой? Вы же друзья. Сколько не виделись?

— Да если бы он не лез поперек, в каждую дыру ведь заглянуть ему надо, каждому сущу зубы посчитать!

— Ты сам подумай, или он барышня, чтобы в терему сидеть, гладью вышивать? Он чаруша. Парень молодой. Сам по себе все время был, что ему теперь с тобой график составлять-согласовывать? Спрашиваться, куда ходить, куда нет? Ты же первый тому посмеешься.

Сивый зубы оскалил. Не сразу с ответом нашелся.

— Ты такой, Варда, правильный, аж скулы сводит. Сам разберусь.

Варда головой покачал.

Меж тем добрались до Пестряди.

По темноте вовсе жутью веяло, даже Степан примолк.

Сумарок на него поглядел с пониманием.

— Не поздно еще обратно повернуть. Никто не осудит.

Перга тут же спину вытянул, усы подкрутил.

— Вот уж нет, не отступлю! Пусть никто не скажет опосля, что у Степана одни слова, а не дела!

Сумарок вздохнул. Протянул ему свой светец-живулечку.

— Смотри тогда, меня держись. Если скажу бежать, так во всю прыть мчись. Уговор?

— Как скажешь, чаруша, ты тут заглавный герой, — покладисто Степан закивал.

Кнуты брели осторожно, гул-гомон выискивая.

Туман над водой полотнищами растекался, мерцал в сиянии подлунном. К коже лип — будто кто холодный, голодный, губами прижимался. Сумарок больше под ноги глядел: с гати давно сошли, порой между сотами вовсе узенькая дорожка-улочка была, в две ступни. Свалиться недолго.

В какой-то момент поднял голову и сообразил, что один остался. Прочие как сгинули.

Выругался негромко, сечень выбросил.

Голосом звать остерегся — мало ли кого приманит. Кнуты и без голоса отыскать могли.

— Поздорову, молодец, — окликнули его.

Повернулся, прикрываясь сеченем.

На перешейке стояла девица. Луной облитая, невеличка, в летнике, в рубахе с пышными рукавами, круглолицая, косы корзинкой убраны. Всем бы обычная девушка, если бы не яма во лбу.

Ямка та сама по себе мерцала, посверкивала — ну точно в самом деле звездочка.

Трехглазка, вспомнил Сумарок.

Спит глазок, спит другой, а про третий глазок и забыла.

— Чаруша, — сказала девица, в ответ его разглядывая.

Вдруг — оказалась ближе, ровно кто фигуру по доске двинул.

Остановилась, когда сечень горла ее коснулся. Щекой к щечке лезвия прижалась, улыбнулась.

— Каково орудие, молодец. — Молвила распевно. — Кто устоит? Не бойся. Ты ко мне не корыстно, так и я — с добром.

— Ой ли? Какое от тебя добро, коли ты прохожих сманиваешь да губишь?

Вздохнула на те слова Трехглазка.

— Тех молодцев не я гублю. Я, чаруша, вовсе отчаялась избавителя дождаться, а тут ты сам объявился.

— От чего же тебя избавить надобно?

— От гул-гомона. Он, проклятый, меня стережет, роздыху-покою не дает.

Сумарок помолчал, раздумывая.

Сечень опускать не спешил.

— Какой же гул-гомон, коли местный люд про него слыхом не слыхивал? — промолвил недоверчиво.

— У меня над тварью сей малая власть, злой стрелой даденная. Я и посылаю его выпасаться в лесах, на диком звере выкармливаться, подальше от людских жилищ. А только не одним зверем промышляет, и охотничков до кладов, бывает, схватывает…

Взяла за руку, передала из ладони в ладонь малый огонь: мягкий, круглый, самосветный.

— Вот этот клубочек тебя к лежке гул-гомона выведет. Спит он сейчас, устал…Срази тварину, молодец! Меня освободи, людей обереги!

И — как сквозь землю провалилась.

Вновь птицы ночные запели, ветер донес живое дыхание.

Стоял Сумарок, ошалелый.

— Ума ты лишился, один бродить?!

Сивый прихватил его за локоть, сжал-потянул. Глаза у кнута были злые, чужие.

— Отпусти, — сказал Сумарок, в глаза кнуту глядя. — Сейчас же.

Сивый медленно пальцы разжал. Отступил.

И Степан тут как тут:

— Мы уж думали, рыженький, прибрала тебя злая тварина…

— Или повстречал кого? — спросил Варда прозорливо.

К нему Сумарок и обратился.

— Твоя правда, Варда. Девица-утопица ко мне вышла, молвила — гул-гомон ей страж. Молила избавить.

— Ха! — сказал на то Сивый. — А может статься, гомон людей от девки упасает.

— Вот дела, — ахнул Степан. — Выходит, не врут люди! И какова она, Сумарок? Нарядна, приглядна?

— В темноте не больно разглядишь, — буркнул Сумарок. — Указала она мне, где гул-гомон лежит-спит, сил набирается, клубочек путеводный дала. Поспешить бы нам, покуда не проснулся, не зачуял охоту…

Бежал шарик по воздуху, ровно по дороженьке гладкой.

Сумарок сперва глаз не сводил, затем притомился. Изрядно далеко шагать оказалось.

Уж и сумерки, повернулась ночь на другой бок досыпать.

Сумарок нагнал Варду, зашагал в ногу.

— Что с ним? — справился, кивая на Сивого. — Здоров ли? Вроде как не в себе. Не помню его таким, Варда.

Вздохнул старший кнут, но не поленился растолковать:

— Видишь ли, Сумарок, кнуты — не люди, отдых людской им не положен. Долго можем ходить-бродить, а все же передышка нужна. Одно место нам под сон завещано, и то место — на Тломе.

— Почему же он на Тлом не уходит?

Варда помолчал, ответствовал нехотя, будто сам сомневался:

— Не говорит прямо, но сдается мне, ты тому причиной. Опасается, что пока в отлучке будет, ты что-то вытворишь, в беду попадешь.

У Сумарока лицо вытянулось.

— На кой мне его пригляд?! Я сам по себе управлялся, так и без него не пропаду!