Сирингарий

— Так возьмешься?

— Подумать надо. — Поднял ладонь, предупреждая вопросы. — Не ломаюсь, цену не набиваю, но и обнадеживать зазря не хочу. Дай срок до утра, там скажу.

— Добро! — обрадовался Степан.

На том руки и пожали. Степан еще по собственному почину дарственную надпись на переплете оставил. Сумароку то отчего-то приятно было.

***

— Сумарок! А подсоби мне, хороший-красивый, уж я тебя таак отблагодарю…

Сумарок обернулся, улыбнулся Даренке. Девушка в ответ весело сверкнула зубами.

— Что случилось?

— Назола такая случилась-приключилась: ягняшка-лукашка у пастуха-дурачка ушла, на Пестрядь забрела. Я бы одна сходила, да к ночи дело, боязно. Опять-таки, ведь скорее вместе управимся? Быстрее сладим — быстрее сестрицы на гуляночку отпустят…

Сумарок, подумав, рассудил, что права Даренка, птичка звонкая: вечер подступал, а темнело здесь быстро да густо. Негоже девке молодой одной по Пестряди шататься, впотьмах спотыкаться.

— Отчего не помочь?

Даренка хлопнула в ладоши, на ножке подпрыгнула.

— Вот спасибо! Так выручил!

…Гать люди на совесть клали, доска к досочке. Под ногами едва покачивалась; зарево алело, дробилось в осколках водяного зеркала; кричали тоскливо вечерние птахи.

На Пестрядь люди по темноте не захаживали. И правильно делали. Насколько глаз хватало, раскинулась она, поле не сеянное, зеркала не катанные: ровно соты-оконца, водой всклень налитые, да каждое окошко о тринадцати граней, да у каждого свой цвет с переливом, с исподом. Где плотно окошки сидели, а где между ними улочки тянулись.

Мыслил Сумарок — коли сверху глядеть, так, пожалуй, ни одного узора схожего, все разные…

Вставал туман, ровно птица белая крылья простирала.

Сказывали — выросла та Пестрядь, наросла лишаем-пеструхой, аккурат над самими Кольцами. Воду ту и звери не пили, зато цветы на улочках росли красоты невиданной, ровно нездешние…

— Бяша! Бяша! — звала Дарена, легко прыгая с мостка на мосток. — Бяша! Да где же ты, овечий сын…

— Даренка? — откликнулись из тумана.

Тут же заблеяло.

Девушка ойкнула, попятилась, но скоро успокоилась: вышел паренек в смешной шапке, что за ужином про клад сказку жадно слушал.

На руках держал беглеца в белой шубке.

Даренка на него руками замахала, рассердилась.

— Фух, чтоб тебя в нитку вытянуло, шатун непутный, Филька! Что ты здесь по ночи сивкаешь?

— Так я…Это…

Стрельнул глазами, потупился.

Даренка ахнула, по бедрам себя хлопнула звучно.

— Нешто на сплетки бабкины повелся, за кладом явился? Вот я ужо передам кому след, хозяину твому, уж отходит дубцом по мягкому, вгонит ума в задние ворота!

Паренек побелел, взмолился:

— Не губи, Дареночка! Я ж не со зла, я ж хотел, сама знаешь, к Бойке осенью свататься, а как я, а у меня в одном кармане свищет, в другом бдыщет, а у ейного отца…

— Вороных да беленьких полны сундуки, у тебя же ни хижи, ни крыши, — безжалостно отозвалась Дарена. — Не по губе тебе Бойка, дурачок.

Филька совсем с лица спал. Жаль его сделалось Сумароку — уж какое злое дело любовь эта, а все же лучше, когда есть она. Настоящая, горячая, соленая, не купленная.

Хотел слово молвить в утешение, да не поспел: загудело гудом, пронеслось над водой, ровно в рог кто подул. Заныли от того гуда зубы, заломило виски, спине горячо сделалось.

У Сумарока волосы на загривке дыбом встали.

Вмиг стихло все — и птичье цвирканье, и жужжание букашечное. Бяшка глаза выкатил, забился-забрыкался в руках Филькиных — насилу сдержал.

— Что это? Нешто лось? — прошептал тот, испуганно присев.

— А ну, давайте обратно, живо, — заторопил Сумарок.

— А как же клад?

Сумарок фыркнул:

— Что тебе клад, жизни дороже?

— Да я за Боечку-кралечку жизнь готов…

Не договорил, а как будто пала сверху туча муриев, из тех, что перед дождем над землей вьются-бьются черным дымом.

Сумарок отшатнулся, загораживая Даренку, руку с браслетом вскинул — и туча будто бы отшатнулась тоже, объяла одного Фильку.

Но Сумарок все равно услышал.

Гомон многоголосый, шипение, шуршание, речь торопкую, взахлеб, да все шепотом, то низко, то высоко, то низко, то высоко, и от этого монотонного, скорого, сухого, сырого, затошнило, замутило, закрутило...

Филька же вовсе на колени рухнул, руки к голове вскинул, закачался, силился будто сказать что-то, а только глаза таращил. Туча его платом черным, бисерно-блестящим, в несколько оборотов обернула. Бяша с рук свалился, да по-кошачьи дернул в сторону.

Сумарок, дурноту преодолев, выбросил сечень — а только в следующий миг гуще сделалось покрывало ройное, и не стало паренька, одна взвесь туманная повисла, красная.

Сумарок облизнул губы, чувствуя, как оседает на коже, на волосах кровь. Истаивает, впитывается…

Рой же отлетел, зависнув над Пестрядью, начал обратно в клуб собираться.

Дарена заголосила.

***

Сивый скользнул пальцами по тонкой гибкой веточке, в нежных молодых листьях, да в искристой бисерной бахроме — точно после дождя расшива. Только бисер тот сверкал брусничкой.

Лизнул пальцы.

— Гул-гомон, — сказал.— Он один так ест, органику распыляя да после вбирая.

Варда кивнул, переплел руки на груди.

Сивый же продолжал:

— Как же Яра за своим выпаском следил, коли такая пакость развелась?

Оба знали: чтобы гомон вскормился-разросся, много мясо требовалось. С одного лугара разве столько взять?

Сивый дыбил загривок: не по нраву ему было разгребать за собратом. Варда службу молча правил, но тяготило его разорение-запустение, жаль было жизни людские погубленные.

Узлы хоть стояли, а лугары мелкие — где выедены-заброшены, где злой силой смяты-покорежены. Словно вовсе не следил за ареалом своим ставленник, Яра-шкуродер.

Сивому вымороченность это иначе откликалась: горькой, едкой памятью прошлого.

Варда как мысли его услышал.

Оглянулся на лугар, спешно людьми брошенный, молвил раздумчиво:

— Я все думаю, или Невеста нам эту работу в укор поставила? За то, что слишком с людвой спознались.

Сивый ощерился, вскинулся.

— На меня целишь?

— Если бы на одного тебя, — вздохнул Варда. Продолжил медленно. — Или иная причина тому…

Сивый помолчал, сердито приударил каблуком.

— Свое наказание я отбыл, отслужил, — сказал заносчиво, — ни в чем упрека себе не вижу.

Варда головой покачал. Нравным, гордостным Сивый был, власти над собой не терпел. За эту своеобычность свою однажды уж поплатился — едва ли не жизнью.

— Яра на тебя нашавил, все злодеяния повесил-наклепал, это всякий знает. И Невесте то ведомо. Может, земли Яровы она тебе и отдала как награду. За службу верную. Выправишь — твои будут.

Сивый с того пуще озлился.

— Да пусть подавится, сыроежка! Давай, Большеглазый. Пора тварину выгонять.

***

Не успела туча рябая к ним подступиться, как пала на ту тучу стая птичья, пала — разметала, да все птицы — железные перья, да все птицы — железные носы.

Взвизгнула Дарена, а Сумарок замер, к бою готовый.

Сбилась птичья стая в человека, выпрямился тот человек, сверкнул железными зубами.

— Ты?...

— Что за девка?!

— Серьезно?! Видит Коза, не ко времени…

Застонало вокруг, загудело, вдругорядь кости заныли, на губах тепло и солоно стало.

— Валите! Оба, живо! — рявкнул кнут.

Не стал Сумарок ждать — повернулся на каблуках, схватил за руку Даренку и дай Коза ноги.

Даренку с рук на руки сестрицам передал, сам к себе поднялся, лишь малую бадейку с камнем-горюном испросил.

Чужая кровь на лице, на губах схватилась, запеклась ржавой коркою…

Только умылся до пояса, как без стука дверь отхлестнулась.