Сирингарий

Закланялсь стража, в ноги повалилась.

— Не гневайтесь…

— Сын мой где?!

— Я здесь, батюшка! — Милий, с послугой Шпыня, поднялся, склонил голову покаянно. — Не губи друзей моих, батюшка, не губи стражу верную, я один за все разорение ответчик.

Жилы-желваки заиграли на лице Самовита.

Спешился с коня рогатого-деревянного, пеной зеленого укрытого, да вдруг схватил сына в охапку, над землей приподнял.

Шпынь выдохнул.

Кажется, обошлось. Тут и лекарь приблизился труском, из тех, что с ватажными ходил, повели Милия прочь под белы руки…

Ударило тут Шпыню в голову — опять ведь чаруша железо свое куда-то задевал! Вот спросить бы! Закрутился, рыжего выискивая.

А того и след простыл.

***

Секач-Самовит по горенке похаживал, плеткой по сапожкам постукивал.

— Стало быть, сдружился ты с Милием?

— Сдружился, — отвечал Шпынь.

— Права Цара. Негоже сыну моему с отребьем уличным якшаться, — сказал Самовит.

Шпынь кулаки сжал, но и слова поперек не проронил.

— Посему, — продолжил, — беру тебя в дом, ближником. Станешь Милию охранителем. В дружину домашнюю на выучку пойдешь.

Шпынь аж задохнулся. В зобу сперло. Никак не ждал он подобного, гадал — катиться ему с красного крыльца кубарем опосля всего…

— Тебя как прозывают?

— Шпынем.

— Ты мне это брось! Никаких погремушек уличных, собачьих! Мать с отцом как подарили?

— Алоран.

— Алораном в дом и беру. Ступай теперь, сына порадуй.

Шпынь…Алоран поясно поклонился, вышел. Уже на полпути спохватился, что не справился, куда идти-то.

На крыльцо выбрался.

Солнце играло, ветерок теплый волосы ерошил. Сладко пахло цветущим садом. Смеялись где-то девки-работницы.

Милий сидел на ступенях, дремал, привалившись к балясинам. У ног его в пыли возились щенки пузатые-толстозадые: пищали, смешно заваливались.

Алоран неслышно опустился рядом.

Ишь, подумал, мормагон, а дрыхнет что обычный человек, сопит, слюни пускает.

Идущая по своим делам Цара привычно оглядела его с ног до головы. Да вдруг подмигнула, бросила яблоко. Алоран споймал, поблагодарил короткой растерянной улыбкой.

Погладил любопытных щеней, откинулся на локтях, глядя, как снуют в выси быстрокрылые птицы.

Ну, подумал, вот я и дома. На своем месте.

О цвете вишневом

…княжной она была, иль нет, кто теперь скажет, давнишнее то дело, травой-лебедой поросло, снегом-водой замыло. А только одно верно: убили ее, девушку. Стрелу каленую в лоб пустили, тело белое в пучину схоронили. Тем и кончилось бы. А только нет. Начала она, девица убиенная, по Пестряди бродить. Как есть, во всем уборе, да со злою стрелою в руке. А во лбу, слышь-ко, третий глаз звездой горит — таково ее Коза-матушка наградила за муки принятые, страдалицу…

По народу слух пошел — мол, клад она стережет, а какой клад — неведомо. Молодцев немало сыскалось, до чужого добра лакомых охотников…Да только Трехглазка и день, и ночь караулит. Как один глаз спит, так другой непременно сторожит!

Как увидит молодца пригожего — на грудь бросается, невестой себя зовет, а молодца, значит, женихом желанным, соколом ясным. А как парняга с того дела столбенеет, так она его — хвать стрелой в горло! И в болото! И жрет!

— Ох, сбереги, Коза, — зашептались, заахали вкруг рассказчика.

Кто покрепче, на слова понадеялись, а тонкие духом знаками защитными оградились, “козьими рожками”.

Самый жадный слушатель, рябый паренек, по виду из подмастерьев, так и сидел, по-рыбьи распахнув рот, забыв о стынущей каше — ложкой черпнул, не донес. Даже пестро сотканную шапку с льняных вихров не сдернул. На говорившего пялился во все глаза — видать, сладко мерещились несметные сокровища…

Сумарок вздохнул, подпер голову, тоскливо поглядел в чистое оконце: позатым днем затеяла было дождь-хмара хороводиться, да быстро унялась. Развиднелось, сонышко играло, людей веселило. Лугар Вешня славился садами вишневыми, а в нонешнюю пору все деревья в цвету стояли, будто в пене заревой.

Нигде больше в Сирингарии вишневые деревья ярым-алым не цвели, только здесь. Сказывали, тому причиной — Кольца Высоты.

На таковое диво завсегда наезжали охочие любоваться: из дальних мест добирались, от лугара-кута темного, от узла самобогатого находники спешили.

Даже Сумарок с того дурмана цветочного шалел, мысли глупые, дурные, весенние, в голову лезли…

Двор постоялый здесь держали девицы-сестрицы, одного гнезда птицы. Семеро их было, все погожие, пригожие, друг на дружку похожие. Особенно глянулась Сумароку светлокосая, сероглазая Даренка: на язык бойкая, станом звонкая, на работу проворная, на веселье сподобная. Бегала по хозяйству, звенела запястьями да пояском наборным.

И ей чаруша по сердцу пришелся. Звала-зазывала на вечорку, на танцы да беседы, но тут уж Сумарок отговорился.

Не один ко двору причалил; среди прочих оказался и сказитель народный, любимец всеобщий, сам Степан Перга, мастеровитый басенник, похабных сказок сочинитель.

Сумарок, чего таить, почитывал его переплеты. Вот, последний как раз под рукой держал: “Закушенные удила”, про страсть запретную, любовь кромешную, что между конюхом да дочерью боярской приключилась…

Большим грамотником Сумарок не был, но письмо да счет ведал. Все же, не совсем темный-дикий невеглас.

Степан вбыль оказался щуплым, но крепким мужичком: одежа пестра, башка скоблена, усы длиннющие, глаза хитрющие. Сумароку он живо напоминал дворового котяру-мышебоя: жизнью искушенного, любопытного, да не злого.

Вон, от народа не заносился, сидел за общим столом, баечки про княжну-утопицу травил, с почитателями беседовал. Сумарок на глаза ему не лез, в разговор не вступал. Чай, хватает человеку забот.

Степан к нему сам подсел.

На переплет кивнул, улыбнулся хитро — морщинки у светлых глаз заиграли, замерцали паутинкой.

— По душе ли пришлось, по сердцу ли мое творение сокровенное?

— Ну…да, — признался Сумарок, с чего-то оробев.

Степан довольно усы подкрутил, блеснул перстеньками.

— Коли так, ответь мне, добрый молодец: правду люди молвят, что ты чаруша?

— Кто мо…

Сумарок быстро глянул на Даренку, споро ужин для шумной купеческой ватаги ставящую: пироги горячие, пиво свежее, мясо печеное-перченое.

— Положим, что не лгут твои люди.

Заелозил Степан, заскрипел штанами с подтягами.

— А скажи, чаруша, по силам бы тебе взять да ту Трехглазку-утопицу отыскать?

Сумарок нахмурился.

— Разве не сказы то? Видел я Пестрядь, аккурат через нее шел. Разок не туда шагнешь, с гати-шати свернешь, так с головой провалишься. Пьяному да глупому много ли надо? Опять же, парит над водой, марит. Привиждения мерещатся.

Степан подался к нему ближе, взял пальцами за рукав.

— А если скажу тебе, что про девку со стрелою не лясы-балясы, а самая правдочка? Есть такая, рыжий, истинно говорю — есть! Помоги мне ее сыскать! Я уж деньгу не зажму, знаю, каково вашему брату туго приходится. Ты вон, худенький какой, одни глаза. То есть, один глаз…Ну…

Окончательно спутался.

— Сложение такое, — сжалился Сумарок, рукав освобождая. — Или я девка на выданье, тело наедать-нагуливать? Потом, на что тебе утопица?

У басенника вспыхнули зраки шалым кошачьим блеском.

— А вот побился об заклад с одним муд…с братом-песнопевцем. Он говорит — брехня, я говорю — правда! И на том стою! Условились, что доказу какую принесу на нашу сходку общую, вот тогда пусть все дивуются…

Сумарок ошеломленно выпрямился.

— Добро бы из-за чего важного, а из-за спора гордыбачиться? Ты же знать не знаешь, может, она тебя порвет?

— На то ты мне и надобен, рыженький.

— Я Сумарок, — нервно представился чаруша.

— Вот и ладненько, солнышко, — покладисто согласился Степан.

Сумарок только головой покачал.