Неправильная пчела

Глина попробовала качели на прочность, подергала вожжи и похлопала по сиденью. Хрупкая в громоздкой фуфайке, она села и оттолкнулась ногами. Скрипнули деревянная перекладина и старые кожаные ремни. Чем сильнее раскачивалась Глина, тем сильнее поднимался ветер. Её обуяли какое-то бесшабашное веселье, залихватская удаль. Она выкрикивала невесть откуда пришедшие к ней слова: «Эх, раз, эх, два!», в ладони впивались вожжи, а голова кружилась то ли от ветра, то ли от странного и бессмысленного веселья. Очнулась Глина, когда увидела, что ветер усилился, захватив верхушки деревьев, он пригнул небольшие стволы к земле и так шумел, что закладывало уши. Удивленная девушка спрыгнула на землю, и чуть не была сбита с ног налетевшим вихрем. Испугавшись того, что она натворила, Глина бросилась к дому. Она бежала в полной темноте, луна предусмотрительно спряталась в тучи, словно не желала нести ответственность за происходящее. Испуганный дядька Харитон уже вскочил со своего топчана и бестолково метался по двору. Лавки и стол были перевернуты, а дверь дома открылась и хлопала с неистовой силой, норовя оторваться. Задыхающаяся и заплаканная Глина вбежала во двор и схватила дядьку Харитона за фуфайку.

– Это я виновата, это я! Прости меня, дядька Харитон.

Тот недоуменно посмотрел на девушку, но вспомнил о бортях и животине и побежал вглубь сада. Из дома выскочили полуодетые Первая и Вторая, спросонья не понимавшие, что происходит. Первая подбежала к Глине и запричитала:

– Кто обидел тебя, маленькая, кто? Ты скажи, кто же обидел тебя?

Глина мотала головой и плакала навзрыд, не понимая, как остановить надвигающуюся бурю. Вторая встала посреди двора, широко расставив ноги и раскинув руки в стороны.

– Ветер буйный, спать ложись, помолясь.

Как мы по полатям тихи,

Так и ты расстелись смиренный.

По низу пойди, в ноги упади,

Перед Богородицей повинись.

Вторая повторяла заветные слова все тише и тише. Ветер постепенно умолк, кроны деревьев перестали качаться, наступила тишина. Из сада вернулся дядька Харитон, Вторая села на порожек, а Первая обняла ее за плечи. Глина, охваченная стыдом и раскаянием, осталась сидеть на земле.

– Борти целы, козы в кучу сбились, но на месте, у большого сарая плетень упал, – хриплым голосом возвестил пасечник.

– Не страшно, – откликнулась Первая.

– Спать идите, завтра поговорим, – распорядился дядька Харитон, взял на руки прижавшуюся к нему полосатую кошку и отправился под навес.

Наутро дядька Харитон повел Глину в конец сада, она хмуро брела за ним, едва поспевая в чужих галошах по росистой траве, мельком примечая следы вчерашнего буйства. Две сломанные яблони, осыпавшиеся на землю незрелые плоды, отломленная верхушка старой вишни.

– Пойдем на загривок, там когда-то висели старые качели, – задумчиво сказал дядька Харитон, почесывая кустистую бороду. Он обернулся к Глине, в его голубых глазах сверкали искорки утреннего солнца, – не помню только, где именно. Помню лишь, что между двух лип. Тех лип уже давно нет, мой отец спилил их однажды да и высек меня розгами, чтоб зазря не качался, да не лез куда не положено.

Качели, вполне мирно висели между лип, но дядька Харитон их не видел.

– Похоже, что и меня высечь надо, – сказала Глина, задумчиво глядя на качели, которые были заметны только ей одной.

– Пчёлка ты, пчёлка, – покачал головой Харитон, – как ты качели нашла-то?

– Прибрела сюда ночью, да и села покачаться.

Дядька Харитон подошел к ней и неожиданно обнял, крепко прижав к себе. Глина стояла, замерев от удивления. Никогда Харитон не был с ней так добр и так участлив, совсем не этого она ждала от него после вчерашней бури.

– Убреднула ты в мир мёртвых, дочка, хорошо, что назад пришла. Ты теперь настоящая ведьма.

Глина высвободилась и смахнула слезу рукавом.

– Не видел я прежде таких, – покачал головой дядька Харитон, – всяких видел, но не таких, которые все могут: и в Тонкий мир без проводника шастать, и на Ту Сторону ходить. И хуже всего то, что ты не можешь с собой совладать. А знаешь, что с такими люди добрые делают?

– На кострах жгут? – усмехнулась сквозь слёзы Глина.

– То-то, что жгут, – подтвердил без улыбки дядька Харитон, – а я вовсе того не хочу, вы мне, пчёлки божьи, как дети, ни одной не хочу потерять.

Он снова обнял Глину, но уже за плечи, и повел прочь, но не в сад, а, наоборот, от дома. Все сильнее пахло стоячей водой, но запах был не противный, а как из аквариума, вода в котором начинала цвести.

– Сюда я хожу на рыбалку, – показал Харитон место, – только я на другом берегу люблю рыбачить, на лодочке уплываю и сажуся в рогозу. Там меня не видать, не слыхать. Где щуки нет, там карась хозяин.

Дядька не случайно привел Глину к пруду, не случайно пословицу сказал. Она села на поваленное дерево, вокруг была влажная земля, по ней легко было скользнуть в воду.

– Сегодня можно и покурить, рыбка не обидится, – сказал Харитон и ловко свернул козью ножку, – почему, ты думаешь, я тут живу? Потому что чей берег –того и рыба. Я в этих местах больше ста лет как обосновался, уж и забыл в точности, когда. Никому я тут не нужен, разве что пчёлка новая залетит, да останется.

– И много залетали? – спросила Глина.

– Нет, их все меньше нынче. И к лучшему это. Не видел среди них я счастливых да удачливых. Всё счастье только в том, что живы остались. Думаешь, Первая, Лисаветушка наша, – кто? Балериной была. Хоть сцен императорских не топтала, а в Санкт-Петербурге блистала. Босоножка, платье барежевое, веночек из роз. Но матросы из Кронштадта не оценили барской красоты. Да и какая барыня с нее, кухаркина дочка… Отец ее дюже это понимал, отдал в учение. Недолог был ее век. Отлеталась над сценой. Хорошо, что жива осталась, понадобилось три года, чтобы ходить снова научилась. Да тридцать лет, чтобы дар ее вернулся к ней. Вернулся, да не весь. Пчёлка бескрылая.

– А Вторая? – спросила Глина, ничему не удивляясь.

– Вторая, хоть и стАрее, а пришла позже. Послушницей была в Сурском монастыре. Как-то сразу после основания монастыря Архангельская Духовная Консистория решила, что будут там неустанно бороться со старообрядцами. Старообрядцы из Ярушевской волости изгнали ее молоденькую, глупую, не понимавшую, что с ней происходит. Еще и лунные кровя у ней не установились, а уже чудесила. Старообрядцы филипповского толка знаешь какие? Лучше бы и не знать. Хорошо, что только изгнали. Приютили Мавру в Сурской обители, но до пострига не дошло дело. Ткачихой была, такое у нее было послушание. В пять утра все монахини и послушницы соберутся на полуношницу, а Мавры нашей нет как нет, ни раз, ни два. Пришли да и проверили, в келье дрыхнет, али другие безобразия чинит. А у нее по мастерской бабочки летают золотые. Садятся на кросна, а челнок сам бегает. А Мавра хохочет, ладошкой рот закрывает. Высекли ее, как положено, раз да другой. А на третий сбежала. Бродяжничала, побиралась. Много чего было. Ко мне пришла в тридцать седьмом году. Когда уж сын от тифа умер, а муж сгинул в ГУЛаге. Когда ничего уже не держало среди людей.

– Я, выходит, самая молодая из всех, что пришла, – сказала Глина.

– Да. Самая молодая и сильная. И другие были – девять человек враз жили тута, но ушли. Многие сгинули. Дмитрий в Новосибирске живет, работает в наукограде. Семьи нет, старый уже. Марк и Маша… Поженились, обосновались в Витебске. Открыли магазин для художников. Живут смирно, не выдают себя. Очень слабая сила, но чтобы друг друга любить и недостатков не видеть – хватает.

– Значит, не всё так плохо? – спросила Глина.

– С умом надо, с осторожностью. Но у всех наука жизни разная, нет одной. Кто приспособился, кто дураком прикинулся. А если на лбу написать об себе да ходить без шапки, чтобы каждый прочел, тому…. – Харитон махнул рукой и замолчал надолго.

– И что так, всю жизнь прятаться? – спросила Глина.

– Отчего же? У всех своя дорожка, и кажный ее по-своему топчет. Кто каблуками, кто копытами, а кто босиком. Никто никого не неволит, помни про то. И помни еще, что это твой дом, раз уж ты пришла сама сюда.