Неправильная пчела

– Манчини? – прошептала Глина, от ужаса и омерзения округлив глаза. Крыса зашипела и спрыгнула на пол, побежала прочь, цокая когтями, а Глина отпрянула от стола. Спасать мертвеца было поздно. Но понимая, что Манчини тут неспроста, Глина двинулась за ней по лабиринту узких коридоров. Мелькавший впереди крысиный хвост щелкнул по стене сбоку, и Глина увидела, что в стене есть маленькая деревянная дверь. Она остановилась, толкнула ее и оказалась на лужайке, которую дядька Харитон называл «загривком». Между двух лип висели старые вожжи, а к ним была прикреплена рассохшаяся, но еще крепкая доска.

– Тятя, подсади, – смеялась девчонка в длинном сатиновом сарафане. Две косы, заплетенные на прямой пробор за ушками, были похожи на крысиные хвостики. Девчонка была щербатой и веснушчатой, не больше 12-13 лет, такой, как Глина, приехавшая впервые в «Божью пчелу». Рядом с девчонкой стоял молодой мужчина в белой холщовой рубахе, он оглянулся на Глину, и та узнала карие добрые глаза дядьки Харитона.

– Розог хочешь? – с деланной суровостью спросил дядька Харитон Глину, – марш домой, чтоб я тут тебя больше не видел!

Глина попятилась и закрыла дверь. Она снова оказалась в длинном подземном коридоре и, обливаясь слезами, побрела наугад по длинному узкому тоннелю, конца которому не было видно. Она слышала шум бьющихся волн, но самой воды не видела, и догадалась, что это подземный вход в крепость Севастополь. Ей предстояло выбраться из тоннеля самостоятельно. Коридор то сужался, то расширялся. Иногда появлялся обманчивый свет, который мог вывести Глину наружу, а потом пропадал, так и не показав ей выхода. Путь был длинным, и Глине казалось, что она бегает по кругу. Вдруг откуда-то сверху она услышала песню. Робкий девичий голос пел ей:

– Как сегодняшним денечком,

С той сторонки прилетела мала птиченька,

Крылышки прозрачные, голосок бужливый.

Уж она вилась-вилась, уж она порхала-порхала,

Всё будила, всё звала горюху горегорькую:

«Ты вставай-ко, вставай, девка красная,

Росою умойся, косыньки заплети.

Ты пойди-ко в белу горницу, да откушай хлеба пресного,

Хлеба пресного да мёда спелого.

Выпей три глотка из криночки,

За маменьку, за татеньку, за дядьку своего крестного.

Ты чего разлеглась, рассуропилась?

Не тебе стоит дубовая хоромина,

Не тебе подол расшили повиликою,

Не тебя, горюха горегорькая,

Взамуж звал боярин неведомый».

Глина спешила в темноте, ориентируясь по голосу. Она то теряла его, то снова находила. Отражаемый эхом, умноженный в стенах тоннеля многократно, голос стал звучать все сильнее. Вдруг Глина увидела винтовую лестницу, уходящую вверх. Именно туда звала ее песня. Едва успев ухватиться за поручни, девушка почувствовала, как из-под ее ног ушла земля, рухнул вниз пол. Забурлили, заклокотали волны, набегая одна на другую. Невидимая певунья повторяла слова, и Глина, подтянувшись на руках, зацепилась за нижний порожек винтовой лестницы и вскарабкалась на самый ее верх. Увидев наверху массивную крышку люка, Глина попробовала сдвинуть ее плечами и головой. Потом, упершись спиной к поручням витой лестницы, она приложила все усилия для того, чтобы толкнуть крышку. Сначала она не поддалась, но потом потихоньку, со скрипом сдвинулась, и на Глину внезапно хлынул поток холодной воды. Глина вскрикнула от неожиданности.

Она резко села на больничной кровати и увидела, что у изголовья справа стоит Вторая с кувшином воды, а слева – Тим с мелким тазиком. Вторая лила воду на голову Глины, а по волосам капли стекали в тазик.

– Ух, – сказала Глина, мотая головой, – колдуны, чудодеи, мракобесы. Не уморили, так утопить решили?

Вторая кинулась на шею Глине, не отпуская мешающий объятиям кувшин, а Оржицкий сказал:

– Ну, всё. Вернулась.

– Харитон там остался, – мотнула головой Глина. Вторая крепче прижала к себе Глину.

– Так было надо, иначе ты бы не вернулась.

– Где Первая? – отстраняясь, спросила Глина. Слезы Второй намочили ее больничную рубашку.

– Забудь, – попросила ее Вторая, – пусть прочь летит пчела. Пчела без улья.

– Я ее найду, – сказала Глина, – отдохну немного и… Пусть составит компанию Пасечнику.

Оржицкий смотрел на нее округлившимися от ужаса глазами.

Эпилог

– Заходите, гости дорогие, молодые и старые, богатые и бедные, первые и последные, лысые и курчавые, худые и величавые! Мы всем рады: будь ты хоть монгольский татарин, хоть московский барин, хоть в бархате купчина, хоть ямщик в овчине, хоть княгиня в парче хоть все другие вабче! Нынче снежная погодка – к хлебам добрым, а небо под утро было звездным –жди урожая гороха, а коль ветерок поднялся – месяц серебром убрался.

Скоморохи зазывали, хлопали рукавицами, били в бубны, дудели в жалейки. Смеющиеся дети получали леденцы на палочках и пробегали под аркой изо льда и снега внутрь широкого подворья, обсаженного елями и туями. Следом за детишками шли улыбающиеся мамаши и отцы с фотоаппаратами и камерами в руках. Вокруг наряженной елки напротив терема Снегурочки выстраивался хоровод. Шустрые девушки в пуховых платках и полушубках подталкивали и расставляли детишек. Три гусляра ударили по струнам и повели многоголосый перебор.

– Галина Алексеевна! У жар-птицы хвост отвалился, – крикнул запыхавшийся гонец, вбегая в горницу на втором ярусе терема, – Тимофей Андреевич не справляется. Мавра Евсеевна с утра в Москву уехала, китайцев встречать, прямо беда.

Стоявшая у окна и наблюдавшая за уличным представлением румяная брюнетка с венцом вкруг головы, одетая в расшитый мелким бисером и золотыми нитками костюм Василисы Премудрой всплеснула руками.

– Ну, веди, Леонид, посмотрим, что там с хвостом.

Она быстро спустилась со второго яруса терема на первый, где на сцене возился с жар-птицей высокий рыжий бородач.

– Дергали-дергали и додергались! Говорил же им… – виновато развел он руками, показывая на сломанную конструкцию.

Галина Алексеевна оглянулась и сказала сотрудникам:

– Двери закройте в зал, пожалуйста, а сами идите к детям, займите их чем-то до представления.

Актеры и рабочие сцены торопливо выполнили приказание. Оставшись в праздничном зале наедине с бородачом и его детищем, Галина Алексеевна подошла к кукле. Она, не боясь быть замеченной чужим взглядом, прикоснулась к безжизненно лежащей птице и стала водить руками по ее узорчатому хвосту и вышитым перьям, прикоснулась к спине, высокому алому гребню птицы. Дотронулась до бусин печальных потухших глаз. Между пальцами женщины струилась золотая пыльца, то появляясь, то исчезая. Бородач с удовольствием смотрел на работу, не удивляясь тому, как кукла оживает и отряхивается от долгого и мучительного сна, взмахивая крыльями и благодарно наклоняя к туфелькам женщины украшенную гребнем голову.