Неправильная пчела

– Вы пришли не по адресу, бывший пионер Фенькин, – ответил медленно Гомон, и Тим заметил, что его лицо потемнело, – я вам не смогу помочь.

– Кто сможет? – спросил Оржицкий.

– Я знаю только о клинике «Божья пчела», – начал Гомон, но Оржицкий резко встал и сказал довольно грубо:

– В эту живодерню? Ну, уж нет. Увольте.

Гомон странным взглядом одарил Оржицкого, словно припоминал что-то.

–Ах, вот оно что, бывший пионер Фенькин. Значит, это вы пошли на сделку с Фаустом, и получили в итоге кукиш, – расплылся он в глумливой улыбке, – может, сейчас как раз настало время выторговать то, чего вам не додали?

–Предложенный вами план меня не устраивает, – в том же тоне ответил Оржицкий, потеребив куклу, добавил, – благодарю за внимание.

Раздосадованный встречей с антикваром, Оржицкий прибыл в больницу к самому обходу больных, после которого доктор сообщил об ухудшении состояния Глины. Дождавшись его ухода, Тим вошел в палату. Дрожащими руками, не обращая ни на кого внимания, он вытащил куклу из пакета и сунул ее в руки Глины. Соседка по палате приподнялась на локте и с интересом посмотрела на Тима, потом громко охнула. Она заголосила, когда Глина захрипела и выгнулась дугой на кровати. Тим и сам испугался, не будучи уверенным в правильности своего решения. Глину словно подбрасывала какая-то неведомая сила. На ноги повскакивали обе соседки, причитая и крестясь.

В палату вбежала медсестра и кинулась к Глине, но Тим схватил ее за плечи и не пустил дальше двери. Изумленная медсестра протестовала и кричала на обезумевшего бородача, но вскоре Глина успокоилась, задышала ровно, и Тим отнял свои руки. На крики прибежал охранник. Медсестра выдрала куклу из пальцев Глины и отбросила, как дохлую крысу, в угол комнаты, а охранник вывел Тима из палаты.

О состоянии Глины Оржицкий узнал только на следующий вечер, так как в больницу его не пускали. Он дождался после смены врача на прибольничной парковке для автомобилей.

– Полицию бы вызвать! – с осуждением заявил врач, садясь в автомобиль, но Тим придержал дверь, не давая врачу уехать.

– Вы ошибаетесь на мой счет, я знаю, что делаю.

– Ей лучше, жить будет, – сердито ответил доктор и оттолкнул руку Тима.

***

Глина пробыла в больнице два месяца. За это время Оржицкого впустили к ней в палату только раз, когда она спала. Не подходя к кровати, под пристальным наблюдением медсестры, он увидел, что лицо девушки обезображено, как и руки.

– Волосы вырастут, но неровно, – сообщил недовольным голосом врач, – брови не восстановятся, слишком крупные рубцы. Один глаз будет хуже видеть. Два пальца на левой руке больше не будут сгибаться. Ожоги на плечах и шее зарубцуются, будут многочисленные шрамы. Голос изменится, скорее всего, она будет какое-то время говорить шёпотом.

– Помогут ли пластические операции? – спросил Тим дрожащим голосом.

Врач пожал плечами.

– Я не делаю прогнозов. Тут множество факторов. Главное, что мы сохранили ей жизнь. Особенно пострадала левая рука, я боялся, что будет некроз и как следствие – ампутация. То, что мы сохранили руку – большая удача. Девушка молодая, сильная. Боролась, как могла. Жаль, что родные не помогали ей, даже не приехали ни разу.

– Она сирота, – неуверенным голосом сказал Тим.

– Кто же будет ухаживать за ней после выписки? – спросил врач, недоверчиво глядя на Тима.

– Кроме меня –некому.

– Из вас своеобразная сиделка, – покачал головой врач и протянул цветную брошюру «Уход за ожоговым больным».

***

Конечно, Тима одолевали сомнения, он не знал, что ему предпринять: куда поселить Глину и как за ней ухаживать, но больше всего он опасался, что Глина откажется от его помощи. Дважды к нему приходили какие-то странные субъекты и справлялись о ней. Один спрашивал, не оставляла ли Глина какого-то конверта, а второй принес тысячу долларов, не объяснив, что это за деньги.

Деньги Оржицкий взял, рассудив, что они еще пригодятся, а сам мучительно гадал, что же будет с ними дальше. За этими хлопотами забылись похороны Софьи, и он поймал себя на мысли, что едва не пропустил её «сороковины». Максимовы холодно встретили Оржицкого, хотя раньше принимали его радушно и жаловали его куда больше, чем Виталия, нового зятя. До них дошли слухи о том, что Оржицкий опекает какую-то молодую наркоманку, устроившую пожар в гостинице. Сына Софьи Оржицкий так и не увидел.

В день выписки Тим приехал за Глиной, и та на удивление беспрекословно села в его машину, молча сложив забинтованные руки на коленях. На ней было старенькое платье, принадлежавшее когда-то матери Тима и валявшееся в Комарово среди других вещей в тюках. Было странно и больно видеть уродливую голову Глины, торчавшую на исхудавшей шее из воротника чужой одёжки.

Оржицкий не стал вдаваться в подробности своих планов, только сказал Глине, что она временно поживет у него на даче в Комарово. Глина даже не кивнула в ответ, она была безразлична ко всему.

Лето перевалило за серединку, и еще в запасе было несколько белых ночей, особенно длинных и теплых. Близость Финского залива, сосны и тишина деревенского быта должны были успокоить Глину, подарить ей надежду на перемены к лучшему. Оржицкий очень надеялся на то, что в его деревянном домике будет достаточно тепла и света, чтобы утраченная нитка бусин была ею восстановлена. Он считал, что Глина сама себя исцелит, и этот страшный кошмар забудется и никогда не вернется даже во снах. Оржицкий совсем забросил свою работу, недовольный редактор звонил и подгонял, угрожал штрафом, и Тимофею надо было собраться с мыслями, чтобы закончить свою убогую и нелепую повесть «Крылья семи ветров», от одного названия которой его воротило. Оржицкий ушел с головой в работу, он писал и переписывал, стучал по клавиатуре ноутбука, точно одержимый. Иногда бросал косые взгляды на Глину, которая сидела на пороге или скамейке во дворе, закутавшись в одеяло. Теперь она все время мерзла. Глина не ходила на прогулки, хотя жить в Комарово и не гулять – тяжкий грех, как говаривала соседка. Эта соседка, тетка Наталья, в долг готовила и стирала этой странной парочке, а веником махать в доме заставляла Оржицкого. Глина не общалась ни с кем и ничем не занималась, она только меняла бинты, научившись это делать самостоятельно. Она смазывала лицо, шею и руки мазями, привезенными Оржицким, глотала таблетки, но больше ничего делать не желала. В первый же день она, молча и без пояснений, разбила единственное зеркало, висевшее над умывальником. Целыми днями сидела во дворе, погрузившись в свои мысли.

Оржицкий пытался говорить с Глиной, словно не замечая ее нарочитого молчания. Он надеялся, что Глина молчит не от того, что ей не хочется говорить с ним, а потому, что болезнь еще не ослабила свои тиски, и горло не зажило, но к исходу первой недели августа он убедился в том, что Глина не желает общаться именно с ним.

Он услышал, как она поёт, удивившись странному, хриплому, низкому звуку. Это меньше всего походило на пение, но ничем другим быть и не могло. Глина улыбалась, закрыв глаза на теплом солнышке, и мычала какую-то мелодию. Это звучало и выглядело так ужасно, что Оржицкий обхватил голову руками и устремился в дом, где долго всхлипывал за закрытыми дверьми.

Он убедился, что Глина вовсе не собирается скатывать бусины и лечиться, словно она потеряла дар. И это безразличие Глины к самой себе пугало Оржицкого и доводило до отчаяния. Всё явно шло не по плану, и выхода из сложившегося положения видно не было. Оржицкий пытался говорить с Глиной и даже упрекал её в бездействии, но она только ухмылялась своей страшной улыбкой потрескавшихся и почерневших губ.

К середине августа была дописана книга и получен остаток денег. Недовольный Ян Шиманович приехал на дачу к Оржицкому с инспекцией и был обескуражен, увидев девушку. Он не мог найти никакого объяснения поведению Оржицкого, приютившего эту уродину. Выслушав его сумбурные оправдания, Шиманович тут же уплатил деньги, не дожидаясь окончательной правки, и даже пообещал подкинуть халтуру –перевод небольшой повестушки.