Неправильная пчела

Тим ждал ее, сидя на поваленном стволе и щурился на солнце, как кот.

– А ты себя не упрекаешь в малодушии? – спросила Глина.

– Нет, я с собой живу в мире, – ответил он.

Отдохнув, Оржицкий с девушкой вернулся к лодке. Поодаль топтались недовольные птицы. Они поняли, что угощения им не видать и подбегать к туристам не спешили. Глина и Тим поплыли назад к пристани, и хотя грести против течения было не так легко, вскоре они достигли берега. Лодочник курил на пристани, ехидно посматривая на парочку. По их виду он точно определил, что они с чем уехали, с тем и вернулись. «Не снюхались», – подумал лодочник, забирая у Тима вёсла.

***

Глина, скрестив ноги, сидела на диване Тима. Ей нравилось смотреть, как он работает. Он стучал по клавиатуре компьютера, бубнил себе под нос какие-то строки, повторяя одно и то же по нескольку раз, словно ловя непокорное слово за рукав и ставя его в ряд с другими. Иногда он хлебал остывший кофе и морщился. Изредка звонил кому-то и говорил: «Старик, а ты послушай: «Я так и не задам тебе вопроса, твоей обезоружен добротой». Не? Краткое прилагательное портит? А если ритм поползёт? Ладно, покручу». Клал трубку и сидел, нервно крутясь на старом кресле, искоса посматривая на Глину. Она же просто смотрела на него, в упор, со странным выражением лица. Просто часами смотрела и ничего при этом не делала, только улыбалась изредка, когда он обращался к ней.

– Глина, а как ты думаешь: «Отчаяние вопит». Звучит или нет? Может ли оно вопить само, или только люди вопят от отчаяния? Что если допустить олицетворение самого чувства? Это будет понятно, это принимается читателем?

Глина смеялась и пожимала плечами. Всё, что делал Тим, она считала неподражаемым и уникальным. Ей нравились и его ошибки, и его шутки. «Есть люди – кораблики из тетрадных листов, а есть линкоры, –говорил он, – это не важно, из какого ты материала, главное – плыть». Глина видела, что этот кораблик нашел свою тихую гавань, и задумывалась, где же её собственный причал?

Тим часто читал ей стихи, учил готовить бурито, лагман и сибирские пельмени, танцевать танго, шить кукол. Глине казалось, что Оржицкий знает все на свете, и в нем гармонично уживается несовместимое. Он мог начать день с цитирования «Окаянных дней», а закончить его под гитарные аккорды «Самого быстрого самолета».

Темы одаренности Глины и ее прошлых подвигов они не касались, но Глина видела, что Тим за ней наблюдает. Иной раз ей казалось, что Оржицкий боится. Её или за нее?

К Оржицкому приходили разные люди, такие же несовместимые друг с другом, как и еда, которую он любил, музыка, которую он слушал, и книги, которые читал. Глине нравилось это, а больше всего изумляло то, что все приходящее и происходящее как-то растворялось в Тиме, не оставляя отпечатка ни на нем, ни на его жилище. Еще вчера была шумная попойка с танцами на столе, а утром коробки были вынесены к мусорному баку, а в квартире воцарялась скандинавская чистота и рабочая обстановка, потому что подступал срок сдачи заказа.

Все приятели и многочисленные знакомые воспринимали Глину, как предмет интерьера. Невыразительная, тихая и спокойная девушка в мешковатых одеждах. Никто не узнавал в ней телезвезду Рейни, что ее вполне устраивало. Никто не воспринимал ее, как спутницу Тима. Оржицкий сам переставал ее замечать, когда его окружали другие люди, но мучительно в ней нуждался, оставаясь один. Ей хотелось бы это изменить, но она не знала, как.

Один раз, проснувшись ночью в его квартире, она пробралась на кухню за стаканом воды, ступая только на светлые ступеньки луны на полу, словно от этого зависело что-то важное. Жадно глотая воду, она поняла, что когда-то потеряет Тима, ведь она теряла всё, что было ей дорого. В этом был главный сволочной закон её жизни. Сначала была потеряна Маринка, потом вся семья, потом Берест, потом спокойная жизнь в «Смарагде». Вернувшись на раздолбанный диван с широкой продольной полосой пустоты в середине, Глина пыталась согреть свои озябшие пятки, прислоняя их к плотным, круглым коленям Тима, обвивая его руками за шею и мешая храпеть. Вот так когда-то придут уроды и отнимут у нее этого рыжего, бородатого мужика. От осознания прочно укоренившейся в ее жизни невыносимой несправедливости Глина немного по-бабьи поплакала, а затем уснула.

Наутро она набралась смелости и спросила.

– Может, я перееду к тебе насовсем, зачем таскаться туда-сюда?

– Угу, – ответил Тим, глядя в монитор, – можно и переехать.

– Ты боишься жить с кем-то, боишься постоянных отношений? – Глина явно нарывалась на скандал, ревнуя Тима к его работе.

– В общем, нет… Хотя опыт предыдущих отношений был скажем так… Печальным.

– Может, настала пора мне об этом рассказать? – спросила Глина.

Тим оторвал взгляд от экрана монитора, посмотрел на Глину и пересел к ней на диван, обняв за плечи.

– Ну, что тут рассказать… Я любил женщину, я думал, что она любила меня. Мы поженились, хотели завести ребенка. Потом Софья ушла к другому.

– Это было давно? – спросила Глина.

– Какая теперь разница, – ответил Тим, – всё в прошлом.

– Но ты ее любишь? – настаивала Глина, задавая прямые неумолимые вопросы.

Тим вздохнул и ответил то, чего она больше всего боялась услышать.

– Наверное, уже нет.

– То-то и оно, – с неожиданной слезой в голосе сказала Глина, – я думала, что я тебе нравлюсь…

– Ну, конечно, нравишься, не сомневайся, – ответил растерянно Тим и даже от досады подергал себя за вихры, но Глина не оценила его шуточного жеста, отстранилась и пошла к двери.

Тим догнал ее и обнял, поцеловал в затылок, но она не вернулась, а проглотила появившийся в горле комок слёз и сказала:

– Да ладно, не парься.

Глине расхотелось оставаться с ним в комнате, сидеть на диване, слушать его нелепые объяснения о том, что ценнее дружбы ничего нет, и она просто супер, у него давно уже отношения с той закончены… И вообще: можно же водки выпить, или сварить глинтвейн, можно даже обнимашки всякие… В койку завалиться. Глина ушла в свою квартиру, прошлепав по грязному подъезду три метра, дверь за собой замкнула. Хорошо, что Тим её не остановил.

«Нет уз, святее товарищества, блядь», – сказала она, усмехнувшись своему отражению в зеркале.

Она выпила стакан минералки, это всегда помогало, если хотелось плакать. Нет, из-за мужиков она раньше не плакала, так что не стоит и начинать. Посидев недолго, размазав несколько скупых слезинок, Глина достала кожаную куртку из шкафа, протерла вазелином швы, обула кроссовки с вышитыми дракончиками и решила просто побродить по Материку. «Шла человек рассеянный по улице Бассейной», – буркнула она себе под нос, выходя на улицу. Тим не дежурил под дверью в её квартиру.

Прохладный летний день был идеальным для прогулок. Глина вышла на Московский проспект и зашагала, куда глаза глядят. Если бы ей попался на глаза сам Пасечник, она бы голову ему оторвала запросто, одной только силой злющего взгляда.

Ноги несли ее к станции метро, но до Парка Победы она не дошла, свернув на тихий зов во двор высотного дома со шпилем. Чем дом был так уж примечателен, Глина определить пока не могла.

На первом этаже была пирожковая, которая отпраздновала в этом году почти шестьдесят лет. Пирожки там были вкуснейшие, как у мам из детских книжек. Глина любила яйцо, запеченное в тесте целиком, и в другое время она бы с удовольствием его сжевала, но ноги несли ее дальше. Она прокручивала в голове случившийся с Тимом разговор, и ей хотелось, чтобы этого разговора просто не было. Надо было как-то пережить этот момент, как кинопленку промотать его вперед…

Глина завернула во двор сталинской высотки. Она не могла вдохнуть, словно в грудь воткнули раскалённый прут, а в ключицу отдавало пульсирующей болью. Глина слышала тонкий и неотчетливый зов, и упорно шла к парадной в углу. Во дворе было сыро и пасмурно. На бетонной чаше для цветов сидел бомж с сигаретой в грязных пальцах. Он исподлобья посмотрел на Глину и судорожно затянулся.