Бурелом

— Оставь эту новость при себе, — отрезал Платон. — Собираешь бабьи сплетни. Ладно, бывай здоров! А к девчатам как-нибудь сходим в другой раз, — подмигнул Платон. Ему, действительно, сейчас не хотелось идти к девчатам.

Корешов вернулся к реке. Лодка стояла на прежнем месте. Когда он отплыл от берега, до его слуха снова донеслась девичья песня. И снова ему показалось, что над тем берегом колокольчиком звенит голос Наденьки. Вспомнил, как когда-то она лазила на дерево за кедровой шишкой… «Эх, Рита, Рита, что же ты!» — так, кажется, и выговаривали горластые перекаты. За лодкой тянется фосфоресцирующий след. А песня на том берегу хватает за душу, бередит ее и зовет куда-то далеко-далеко…

По дну лодки когтисто заскребли камни. В домике на плоту тихо. Спят. Платон пробрался к своему топчану, зажег спичку. Топчан, на котором расположился Заварухин, пустовал. Платон лег не раздеваясь, положив под голову руки, в ушах продолжала звенеть девичья песня…

На телеграфных столбах не часто, не редко (а столько, сколько позволила щедрость зам. директора по хозяйственной части) висели электрические лампочки. Днем они служили неплохой мишенью для мальчишек, пристреливающих рогатки, ночью мало-мальски освещали горбатые улицы поселка. Тогда они казались еще более ухабистыми: за каждым бугорком пятак тени. За каждым бугорком точно разверзлась бездонная яма… Иногда это ощущение настолько реально, что невольно переступаешь «пятаки» или же обходишь их.

Но в этот поздний вечер Турасов едва ли обращал внимание на игру теней, хотя нельзя сказать, чтобы он в свои годы не сохранил этакого приподнятого восприятия жизни. Это помогало иногда Турасову в трудные минуты не упасть лицом в грязь, не превратиться в циника, потерявшего веру в людей. А ведь эти люди сегодня, на партийном бюро леспромхоза, строго осудили его. Как это выразился главный инженер Тищенко: «Я ценю Сергея Лаврентьевича как специалиста, но как коммунист должен сказать со всей ответственностью: нельзя разрушать семью. Руководитель — это прежде всего воспитатель масс. А что он может сказать тому же Иванову или Петрову, если сам грубо нарушает социалистические устои».

Турасов, шагая по ночным улицам поселка, продолжал недоумевать — откуда такое многословие у главного инженера. До этого он знал его, как замкнутого и ретивого, даже очень ретивого исполнителя всех его директив. На миг появилась мысль — прикрылся партийным билетом, чтобы выступить поядовитей, больнее укусить. И, кажется, он достиг своего: партийное бюро присоединилось к его мнению. Вынесли решение передать дело на бюро райкома партии. Тищенко приложил два слезливых письма его бывшей жены… Но стиль, стиль писем, пусть даже написанных собственной рукой Кати, был не ее. Она просто-напросто была глупее и уж во всяком случае не знала и не понимала проекта Волошиной, который якобы взят под его, Турасова, защиту лишь в силу полюбовных связей. Так и написано «полюбовных».

К ногам Турасова выкатился черный взъерошенный комочек — собака. Она залилась звонким лаем и отвлекла Турасова от его размышлений. Он было хотел пнуть песика носком сапога, но потом пожалел. Проклятая жалость! Она как червь грызла Турасова с того самого дня, когда он снова увидел сынишку… Катя знала, чем можно его поранить. Ей кто-то сообщил о намерении Турасова жениться на Волошиной. До того она была спокойна, разыгрывая соломенную вдову, но при известии, вероятно, взяло верх женское самолюбие. Ведь сынишку она могла оставить у бабушки, он, собственно, и воспитывался там… Катя уверяла, что с бабушкой ему лучше, а, они еще должны пожить в свое удовольствие…

«А я идиот, круглый идиот, — бранил себя Турасов, — так безропотно принимал ее капризы и ни разу не настоял на своем… И сейчас так жалко сына…

Кто-то на партийном бюро задал стереотипный вопрос: «А куда вы, товарищ Турасов, смотрели раньше?» Есть такие вопросы, на которые просто невозможно ответить. «Куда я смотрел раньше? Смешно и дико». Тут, как нарочно, пришла на ум поговорка: все невесты хорошие, откуда берутся жены плохие? Турасов, кажется, улыбнулся… Это все и испортило. Тищенко наклонился к секретарю парткома, покачал головой: как, мол, нехорошо улыбаться, когда задают серьезные вопросы…

В темном переулке, куда не доставал свет от лампочек на столбах, Турасов вспугнул парочку. Они, вероятно, узнали директора и, стесняясь его, спрятали лица и теснее прижались к плетню. Турасов поспешил миновать парочку, дальше надо было пройти мимо своей квартиры. В окнах горел свет. Турасов прибавил шаг, но тут он увидел по ту сторону окна Тищенко. Тот, видимо, что-то говорил, жестикулируя правой рукой. За столом сидели жена Тищенко и Катя.

Турасов остановился, пораженный этим открытием. Неизвестно, сколько бы он простоял так, если бы вдруг Тищенко не обернулся к окну. Турасов, как мальчишка, пойманный за подглядыванием в чужие окна, отпрянул в тень. Тищенко задернул шторки.

«Вот дьявол!» — мысленно выругался Турасов.

Турасов давно перебрался в леспромхозовскую гостиницу. Жил он в отдельной комнате, питаться ходил в столовую. А то целыми неделями мотался на своем «козлике» по участкам. В такие дни, уйдя с головой в заботы, он как бы жил не своей жизнью, а всех тех, с кем приходилось сталкиваться по работе. Рабочие уважали Турасова за открытый характер… Турасову пришли на ум слова Тищенко, как-то сказанные им в одну из таких поездок: «Вы, Сергей Лаврентьевич, извините, но, по-моему, вы излишне панибратствуете с рабочими…» — Тищенко был из отставных военных, но работать в леспромхоз пришел значительно раньше Турасова. Говорят, что он был в большой дружбе с бывшим директором леспромхоза. Пользуясь слабоволием того, чувствовал себя здесь полным хозяином. «Что вы понимаете под этим словом «панибратствуете»? — сказал тогда Турасов. — У меня такое впечатление, будет вам не в обиду замечено, что вы обращаетесь с рабочими, как с солдатами…» Тищенко через силу улыбнулся: «Острите, Сергей Лаврентьевич», — и постарался изменить тему разговора.

Турасов просыпался под шарканье веника уборщицы, которая подметала коридор. Это шарканье всегда раздавалось под дверьми в одно и тоже время — в семь утра. Хотя в эту ночь Турасов уснул очень поздно, однако встал точно «по расписанию уборщицы». Умылся в порядке очереди (только что встали рабочие, проживающие в гостинице) и направился к конторе. До начала рабочего дня он успевал сходить в столовую и позавтракать, но сегодня изменил своему распорядку. Отчего-то не хотелось появляться в многолюдном месте: о решении партийного собрания, наверное, уже многие знают в поселке, если не все… Шагая по улице, Турасов покрутил головой — ни облачка. Снова, как и в предыдущие дни, солнце обещало вылить на землю снопы жарких лучей. «Сплав, сплав задержали по первичным рекам, — обеспокоенно думал Турасов. — Уровень воды в реках продолжает спадать…» Потом мысли вернулись к Тищенко. Неужто под его диктовку писались жалобы?

В конторе еще тишина. И пахнет по-конторски: клеем, бумагой и, как однажды выразился кто-то из приезжих инженеров, «просиженными местами». «Придумал же — п р о с и ж е н н ы м и  местами», — Турасов несколько раз прошелся по кабинету, остановился у окна. Из окна ему был виден угол дома, где сейчас живет его жена. Двор запущен. В соседском уже разбили клумбы, высадили цветы, обжили. А этот запущен, точно хозяева остановились в доме на время или же им не до цветов…

Тремя раскатистыми ударами в рельсу было извещено табору, что пора приниматься за дело. Густым потоком двинулись по обеим берегам реки люди. Качались над головами, словно пики древних воителей, багры. Перекличка, треск ломающихся под ногами высушенных солнцем веток. Платон видит слегка согбенную спину Софы и отросшие, закрутившиеся колечками волосы на бронзовой от загара шее. А впереди еще спины, еще багры, еще много метров бестропья по берегу, опутанному травой и прильнувшим к земле сухостоем.

На этом берегу за старшего Софа. Софа знает, что делает — ноги под себя, руки вперед. «Ха!» — съехал на спине с крутого, глинистого откоса, помахал рукой. Вслед за ним на белобрысую гальку косы горохом посыпались рабочие. Устремились к наваленным в раздрай бревнам, загомонили. Где ломиками, а где и баграми, помогая себе азартными выкриками, поскатывали бревна в воду. И снова, теперь уже по широкой отмели, гуськом двинулись дальше, вниз по реке. Шли вразвалку, под подошвами резиновых сапог похрустывали камни. Впереди Платон уже видит не согбенную спину Софы, а прямую, узкую — Генки Заварухина. Тот уже успел выкупаться, волосы на голове прилизаны и блестят. Платон вспоминает вчерашний вечер, долгое отсутствие Генки. Поравнявшись с ним, искоса посмотрел ему в лицо. Тот будто бы и не замечает Платона. Так молча, плечом к плечу, прошли они до следующего наноса. Вместе скатывали в реку одно бревно.