Бурелом

После завтрака Платон и Софа направились к конторе. Из-под заячьей шапки у Хабибулина по лицу градом струился пот. Но Софа, казалось, ни за что на свете не желал расстаться со своей шапкой.

В конторке, кроме счетных работников, никого. В конторке на доске приказов приколота бумажка за подписью Наумова: «За нарушение трудовой дисциплины П. Суворов снимается со сплава, направляется на заготовку леса. П. Суворову объявляется выговор». О Корешове ни слова, ни полслова, пронесло.

— Ну ладно, — сказал Софа. — Кобыла с возу, бабе легче… Пойдем, парень, на свою бригаду. — Он обнял Платона. Так, в обнимку, и спустились они к реке. Через несколько часов прибыли на пикет. Платон сожалел, что не встретил Волошину — все-таки извинения надо было попросить…

И снова жизнь вошла в прежнюю колею. Дни сменялись днями, текло время, как текла вода в Малой Тананхезе. Скатка на нижнем складе закончилась. Началась зачистка. По мере продвижения по реке бригад, работающих на зачистке леса, в них вливались пикетчики. Очередь до пикета Хабибулина пока не дошли.

Платон работал до десятого пота. Он старался не думать о Рите. Ходили слухи, что она уже живет у Турасова, хотя к Турасову приехала жена с ребенком… Корешов старался забыть Риту, но нет-нет, да и зайдется у парня сердце. Особенно, когда на пикет привозили почту или передачи от жен. В такие минуты Платон отчего-то как никогда чувствовал себя одиноким, ему казалось, что без Риты жизнь для него кончена. В такие минуты, сжав кулаки, он уходил куда-нибудь на косу и готов был послать ко всем чертям всех и все. Но порою в нем, где-то в самой глубине сердца, начинала звучать какая-то струнка. Он не мог понять, что она ему напевает. Особенно она запевала по вечерам, когда собирались вокруг костра, когда над головами повисало звездное небо, когда к говору реки присоединялась тягучая, несколько заунывная песня Софы. Софа любил по вечерам распевать татарские песни. А потом сам же и переводил их. Однажды он сказал, глядя на задумчивого Платона.

— Знаешь, молодец, о чем песня поется? Не знаешь? Скажу. Она говорит, если настоящий джигит сел на коня, он поводьев не ослабит… Башку на плечах имеешь, поймешь. Нет башки на плечах, ничего не надо! — Хитер Софа, своими маленькими глазками насквозь видит парня. Они у него как буравчики ввинтятся в душу, не вытащишь.

Хорошие это были вечера у костра, на берегу таежной реки. Красное пламя, отсвечивая, плясало на лицах людей. А то вдруг вспыхнет какая палочка, метнется яркий язык пламени к кустам и, словно разбившись там на множество разноцветных искр, вспыхнет на бусинках росы. Неподалеку шумит, журчит перекатами река. Не то прошуршит по косе галька под копытами лося, вышедшего на водопой. Блеснут в саже ночи жгучие уголья рысьих глаз. Прошелестит перепончатыми крыльями летучая мышь, уцепится за чье-нибудь белье, вывешенное на плоту…

Лежа на войлочной подстилке, Платон слушал рассказы сплавщиков. В них, как в охотничьих, добрая половина вымысла. Слушая, он подолгу думал о своей жизни и жизни этих людей. Сперва Корешову казалось, что этим людям требуется от жизни совсем немногое: прилично заработать, хорошо поесть, привалиться к теплому боку жены… «А что мне требуется, — тут же спрашивал он себя. — Что? Плачешься по Рите, кажется, без нее жизнь — не жизнь. Какой-то писатель сказал, что безрассудная любовь не только одухотворяет людей, но иногда толкает их на низменные поступки, которые в конечном счете не оправдывают даже самую большую любовь… Но неужели в жизни есть только любовь, а кроме любви?.. Хочется чего-то такого, от чего бы жизнь плескалась через край…» — И снова не находил ответа.

Надвигалась сырая пахучая тьма. Она обложила плот. В домике душно, угарно. Сон в такие ночи тяжелый. Кошмарные видения вызывают холодный пот… После таких снов Платон, открыв глаза, долгое время не может сообразить, где он и что с ним. Он шарит выкатившимися глазами по темному потолку. А на потолке волосатые, рогатые чудища кривят рожи, закатываются в беззвучном смехе… Потом — р-раз! — и как пелена с глаз. И потолок как потолок, и домик как домик. И принятая за черта заячья шапка Софы безмятежно висит на гвоздике. Но в это утро Платон, открыв глаза, вдруг не обнаружил на прежнем месте шапку. Не обнаружил ее и Софа. Он пошарил под деревянными топчанами, перерыл весь домик — шапка бесследно исчезла.

Софа в сильнейшем волнении обежал плот, перемерял берег, даже кустарник прочесал. Тщетно. Кто-то из рабочих, видно, подстроил козу бригадиру, ведь не могла же она сама по себе исчезнуть. Погоревал Софа, погоревал, да и махнул рукой: пора снимать шапку, и так волос на голове мало, а то совсем облысеешь.

Лес поплыл по реке косяками. Значит, зачистка совсем близко. А уровень воды в реке стал вдруг резко падать. Забелело множество кос отполированными, обкатанными камнями. По ним прыгали длинноносые кулики и, будто передразнивая сплавщиков, кричали:

— Во-оды нет! Во-оды нет!

— У-у дьяволы, без вас тошно! — кидал в глупых птиц камнями раздосадованный Софа.

Плывущий сверху лес оседал на обмелевших перекатах. Трактор сюда не пригонишь: кругом топкая марь болота. Вот и орудуй ломами да баграми. А здесь еще поджимали сроки. Надо торопиться. Синоптики обещали сухое лето. Уже и сейчас под жаркими лучами полуденного солнца млела от истомы трава, сворачивались в трубки ушастые лопушьи листья.

Во второй половине дня из-за поворота реки вынырнули два спаренных бревна. Верхом на них кто-то сидел и размахивал кепкой.

— Какой шут верха едет?! — изумился Софа, заслоняясь ладошкой от солнца. Прищурился. — Генька шайтан! Ай, парень! — притопнул он ногой. Сложил ладони рупором, крикнул: — Куда едешь, Генька-а?

— Е-е-нь-ка-а, — откликнулась тайга.

— Почему музыки не слышу? — осклабился Генка. Яростно заработал руками, как веслами. Бревна нехотя причаливали к берегу. Когда до него оставалось несколько метров, восседавший на бревнах Заварухин сорвал с головы кепку. — Привет рабочему классу от мирового пролетариата, — перебросил ногу, спрыгнул в воду. Здесь ему было по пояс. Выбрался на камни. Поздоровался с каждым за руку, в том числе и с Платоном. — Наши уже за тем поворотом, — кивнул он головой в ту сторону, откуда только что приплыл. — К вечеру здесь будут.

Заварухинский трактор, оказывается, отправили в ремонт, в ЦРМ, Генку же Наумов отрядил на зачистку леса. Вообще с резким падением уровня воды на реку бросили всех, кого могли.

Генка не обманул. Вечером на восьмой пикет подошли сплавщики. Теперь бригада Хабибулина должна была влиться в общую бригаду. Забелели на берегах палатки, задымили костры, словно разбило здесь лагерь какое-то древнерусское воинство: как пики торчали у палаток багры; многие рабочие за время сплава стали отращивать бороды. Генка же как пристал к хабибулинской бригаде, так и остался в ней. В плавучем домике он занял пустующий топчан Суворова.

Лагерь шумел, готовили ужин. Над рекой тянуло варевом. Платон взял доску, переплыл на другой берег, надеясь разыскать кого-нибудь из своих ребят. Заглянул в первую палатку. При колеблющемся свете «коптилок» голые по пояс четверо рабочих резались в домино.

— Даешь!

— Ха-ха-ха! Здорово ты их! Молодец, Семен!

Все были так увлечены игрой, что даже не заметили вошедшего. На горизонте угасали последние отблески вечерней зари. Все предвещало назавтра погожий день. В некоторых палатках, куда заглядывал Корешов, уже укладывались спать, в других приглашали на кружку чая.

— Привет, Платон! — окликнул кто-то за спиной.

Корешов оглянулся.

— И ты здесь?!

— А как же! — самодовольно подбоченился Костя Носов. — Где все, там и я. Страсть как не люблю без компании. Я теперь у Вязова наилучший друг…

— В какой он палатке? — Платон уловил девичьи голоса, распевающие песню где-то у крайних палаток. «Весь поселок сюда притащили, что ли? — подумал он. — Кажется, голос Наденьки…»

— Со мной вместе, вон в той, — показал Костя. — Только его нет, кажись, партийное собрание у них… Пойдем к девчатам? Слышал, Генка с Наденькой… — Парень плутовато повел глазами, многозначительно хихикнул.