Бурелом

— Неужто в поселке у нас университет открывается?

Но когда дочитывали до того места, где черным по белому было написано, что лекцию читает «П. Корешов», их рабочий — лукаво прятали улыбки, с сомнением качали головами. И все-таки народу в клуб набилось не продохнуть: любопытно все же, как Корешов лекцию прочтет. А Корешов и верно вышел на трибуну и… как язык отнялся. Смотрит в зал, а зал на него сотней пар ожидающих, смеющихся глаз. Ну, все… Провалил!..

У Платона перед глазами пухлая кипа листов. Видно, что парень готовился в поте лица.

— Знаете что, товарищи, — наконец осмеливается он, а сам прислушивается к собственному голосу, не дребезжит ли он от волнения!. — Хотел я вам сегодня лекцию о литературе прочитать, и передумал. В жизни всегда больше героизма и романтики, чем в книгах…

С первых рядов многозначительно покашливают. Виктор исподтишка кулак показывает.

— Много толков до сих пор ходит в поселке о Панасе Корешове, а по-настоящему никто ничего не знает, — продолжал Платон. — Вот решил я вам подробно обо всем этом рассказать. О литературе в следующий раз. Согласны?

— Давай, Корешов, давай, рассказывай! — дружно кричат в зале.

— И вот, значит, — Платон трет переносицу. — Ехал в тарантасе со станции новый председатель здешнего волисполкома Панас Корешов… — У Платона память цепкая, слово в слово помнит. В зале тихо, ни стулом никто не скрипнет, не кашлянет. Целых два часа, без передышки, рассказывал он эту историю. Два часа, затаив дыхание, слушали люди. Женщины подносили к глазам платочки, у мужчин посуровели лица. Когда кончил говорить Платон, в зале еще продолжала висеть тишина.

— Мы тебе аплодировать не будем, не к месту, — подойдя к парню, выговорил Иван Вязов. — А от всех, кто сидит в зале, большое тебе спасибо.

Люди молча вставали с мест и молча покидали клуб. Так закончилось это первое, несколько необычное занятие в университете культуры лесорубов далекого таежного поселка.

Запасные части были получены. Пришли из районного центра и пять обещанных машин. Но тут произошла неувязка с выплатой денег прикомандированным шоферам. Оказывается, заведующий автобазой распорядился оплачивать водительскому составу по тем же тарифам, как и в райцентре. Но тайга имеет свои тарифы, свои специфические особенности. Там промчался по дороге с ветерком, отмолотил положенное время — и под бок к жене. А в тайге другое. За смену шофер так накрутит баранку, что всю ночь крутяки снятся… К тому же водить машину с прицепом, груженную лесом, не всякий шофер сможет…

Пришлось Наумову звонить в райком партии. Пока утрясли вопрос, пролетело три дня. На дворе уже метелями и первой оттепелью кружит март. Иногда и капелью баловалась погода; повисали с крыш чем-то похожие на заварное пирожное сосульки. Кое-где по дорогам стала расползаться чернота. И чем больше становилась она, тем неспокойнее становилось на душе у Риты. Каждый раз она прибрасывала на бумаге количество вывезенной за зимние месяцы древесины. Получались неутешительные цифры. Они опрокидывали ее проект — зимой лесоучасток не в состоянии вывезти столько леса, сколько ему запланировано на весь год. А на то, чтобы снизить план, никто не пойдет. «Тогда, собственно, зачем вводить новую технологию?» — спросят в управлении лесдревпрома». «Но поймите же! — скажет Рита. — При нормальной работе механизмов лесоучасток в состоянии за зимние месяцы вывезти не один, а полтора годовых плана. А летом механизмы можно обстоятельно подготовить».

Так по ночам Рита часто разговаривала сама с собой. Она уже внутренне готовилась к тому, что на ее проект могут ответить: «Разобрались, подсчитали, увы, нет смысла на лесоразработках возвращаться к сезонщине. Вот цифры, а цифры — упрямая вещь».

— Нет, — стоит на своем Рита. — За цифрами надо видеть объективное положение дел. Если уж судить о зиме, нужно, чтоб ей предшествовало лето, всецело отданное на ремонт техники и другую необходимую подготовку. А то ведь лето шло по-старому, значит, и зима не могла дать ожидаемого нового результата…»

Рита проснулась. В ушах продолжали звучать собственные слова. Каждая деталь сна была так четко и ярко выражена, что девушка первое мгновение не могла понять, где сон, а где действительность. Окна с улицы закрывались на ночь наглухо ставнями. В комнате было темно. Рита спустила на коврик босые ноги, прошла к туалетному столику, посмотрела на часы. Без двадцати минут пять. Можно еще подремать. Юркнула в теплую постель, до подбородка натянула одеяло.

Спать уже не хотелось. Скорей бы лето, думала Рита. Как хорошо, когда кругом зелено и солнышко… А потом осень… Что-то не ладилась у них дружба с Платоном. Вернее, дружба осталась, но не было уже того, другого чувства, которое всколыхнулось однажды в девичьем сердце. Всколыхнулось, словно нарочно желая приоткрыть Рите что-то такое, чего она еще не знала и не испытывала раньше, а потом улеглось…

Не хотелось расставаться с теплой постелью. «А если бы я женой была, и мужу на работу надо идти?»

Рита вскочила, быстро оделась. Родители еще спят. Надела фуфайку, рукавицы, вышла на улицу. На дворе совсем еще ночь. Брр, как холодно! Набрала целую охапку дров. На кухне, стараясь не греметь, разожгла печь. Печь весело загудела.

Рита подвязала фартучек. Чего бы такого приготовить? Сделаю-ка я пельменей. Завела тесто. Через мясорубку пропустила мясо. «Интересно, как это мама успевает завтрак приготовить, уж шесть часов, а она спит. — Девушка спешит, она вся в муке. — Фу, отдувается она. — Трудно, наверное, быть женой».

— Ты что здесь делаешь?! — удивленно протянула, выходя на кухню, Софья Васильевна. — Илья, глянь-ка, дочь завтрак вздумала готовить…

Выходит заспанный Илья Филиппович. Поводит носом.

— Вкусным чем-то пахнет, — говорит он.

— Пельмени завела, — смеется Софья Васильевна. — Да кто же их утром делает? Надо с вечера завтрак готовить…

— С вечера? — переспрашивает Рита и смеется. — А я-то думала, надо вставать так рано…

— Чего тебе вставать, — недоуменно пожимает плечами Софья Васильевна. — Пока не при муже живешь…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Турасов, если не каждый день, то через день стал наезжать на лесопункт Тананхеза. Дорога уже расползлась, и его «козлик» останавливался у конторки обычно забрызганный грязью… Сам Турасов в неизменной кожанке и сапогах заявлялся в контору и прямо заходил к Наумову. Если в кабинете не оказывалось Волошиной, он перебрасывался с Наумовым несколькими словами, и мчался на мастерский подучасток…

Близкая весна теплым ветерком вливалась в открытое боковое окно машины. Это была его, турасовская, тридцать четвертая весна. «Тридцать четвертая… — думал он. — Не много ли, чтобы, как мальчишка, бегать за Волошиной?» — Турасов уже как-то свыкся с мыслью, что он теперь холостяк. За все это время, с тех пор, как он выехал из города, бывшая жена не написала ему ни строчки. Только сейчас Турасов начинал понимать, что не нежелание Кати выехать из города расстроило их семейную жизнь. Это началось значительно раньше, когда он еще работал в управлении. Как-то так получалось, что Турасов стал жить сам по себе, Катя сама по себе… Установить тот день, когда было положено начало этому, Турасов бы, наверное, не мог. Да и кто в таких случаях может? А было так: он потерял желание делиться с Катей какими-то своими мыслями, планами, мечтами. Он говорил, а у Кати читал на лице такое безразличие, что дальше говорить язык просто не поворачивался. Так и остался он один на один со своими планами и мечтами.

Баранка дернулась. Турасов машинально крутнул ее вправо и едва не заехал в кювет. Скоро сплав, надо бы еще проехать на нижний склад… А  о н а  волнуется — зима не оправдала идею проекта. Вчера Турасов разговаривал по этому поводу с Ритой. Он понимал, что, несмотря на печальный итог, идея Волошиной стоит того, чтобы ее внедрить. Сейчас же просто сказалась неподготовленность механизмов. Поэтому он все-таки решил отдать приказ о подготовке к переводу участка Тананхеза на новую технологию.