Бурелом

— Ты уж прости, тогда летом это я тебя…

— И я тебя, — усмехнулся Платон.

— Верно, здорово смазал. А зуб болит, аж в голове сверчит, — жалуется Костя. — Ох! — вздыхает он.

— А причем здесь я, я ведь не зубной врач?

— Да так, пожаловался и легче стало. Платон, а, Платон, ты куда сейчас?

— В баню.

— Ох, попариться бы!

— Пойдем, в чем дело.

— Верно?! — обрадовался Костя. — Страсть как люблю париться. На полке дольше меня никто не высиживал… А к кому в баню?

— К Вязову.

— А-а, не пойду, — сдрейфил парень.

— Не бойся, он не кусается. Идем, идем.

На крыльце стоит Вязов, пощипывает усы.

— Я уже, было, решил один идти. — Он сгреб парней в охапку, подмигнул Косте. — Сейчас мы живо флюс сгоним.

Дорогой Платон рассказал Вязову о происшествии в общежитии. Иван Прокофьевич нахмурил брови, но ничего не сказал. В тесном предбаннике мокрая духота. Половицы выскоблены добела. Выпуклые бревенчатые стены черным камнем выглядят. Костя нечаянно коснулся стены бедром — бедро черное. А здесь еще голый зад от печи припекает. Сел на пол, поставил бадейку между ног, всунул голову, а вода горячая.

— Ух! — В глазах у Кости тоже стало черно.

Вязов и Платон хлещутся вениками на полке, отдуваются да пару подбавляют. Слабому сердцу не выдержать.

Костя на приглашение Вязова отмахивается — в горле пар застрял, не выговорит. Ему и на полу неплохо. Костя уже освоился, чувствует себя здесь своим человеком. Размахнулся жесткой мочалкой, хлесть по голому заду, думал — корешовскому. Гусаком шею вытягивает, довольно гогочет.

— У-у, кто балуется? — оборачивается Иван Прокофьевич. Костя ныряет головой в бадью, не дышит. Когда вынырнул, протер глаза, смотрит, а Корешова и Вязова уже нет. «Не подстроили бы какую штуку?» — беспокойно елозит по полу Костя. Высовывается в дверь. На улице уже темно. Так и есть — в снегу валяются…

— И-а-а! — визжит от возбуждения парень. Прыг из предбанника, поскользнулся, сел голым задом в морозющий снег, схватился и пулей назад. Следом Корешов и Вязов, хлопают Костю по плечу, снова — на полок. И снова хлещутся березовыми вениками. «Дружки самые настоящие», — усердно натирает грудь мочалкой парень. Он уже не чувствует себя одиноким — запевает в нем каждая жилка. И Вязов оказался на деле совсем обычным, простецким дядькой.

— Дай я тебе спину потру, — вызывается Платон. Мочалка шпарит спину. Косте кажется, что кожа лохмотьями так и слезает, но терпеть надо, ведь он же не какой-нибудь там хлюпик…

— А вот в снег тебе, брат, прыгать рановато, — журит Костю Иван Прокофьевич. Они натягивают на разваренные тела сухую, шуршащую одежду. — Щеку замотай, форсить нечего. Пойдем, ребятки, сейчас женщины придут мыться.

Выходят на улицу. Пар от них валит так, будто весь жар из бани унесли. Навстречу, по тропке, спешат к баньке жена Вязова и Сашенька. Сашенька стыдливо прикрывается от парней концом шерстяного платка.

— Зайдем ко мне, — приглашает Вязов парней. — Пока хозяйки нет, пригубим по маленькой…

За столом Иван Прокофьевич, точно вспомнив о случае в общежитии, сказал:

— А ведь получается из него толк, а? — подмигнул Корешову. — Жизнь заставит… Так-то!

Все было как прежде. Та же тропка вдоль плетней, круто сбегающая к речке. Те же мальчуганы в стареньких пальто (новые разрешается надевать только в школу), бегают по этой тропке на лед кататься… Только снег за то время, что Рита была в городе, несколько просел, да на реке курилась гейзерами наледь… Как и прежде меряют тропку Платон и Рита — десять шагов вперед, десять назад: стоять на одном месте холодно, зима никак для свиданий не приспособлена…

— Эх, скорей бы лето, — говорит Рита, а потом, как девчонка, цепляет варежкой горсть снега — и в рот… — Иду я по городу, ветрище насквозь пронизывает, смотрю у лотка продавщица стоит, посинела вся, мороженым торгует… — Рита хохочет, запрокидывая голову, так что, кажется, упадет меховая шапка. Вообще, она сегодня чересчур весела…

Платон тоже хочет казаться веселым, но как вспомнит, что ему сегодня лекцию читать в клубе, — мрачнеет, исписал кучу бумаги, а в голове сумбур, никакой последовательности в мыслях. Нет, Платону бы сейчас не о мороженом поговорить, но Рита словно нарочно тараторила там про всяких поэтов с модными прическами…

— А тигров ты не встречала там? — Платону вдруг захотелось надерзить Рите.

— Каких еще тигров?!

— Тех, которые молодым косулям рога ломают…

— Ты считаешь меня глупой?! — Рита приостановилась и с вызовом посмотрела на Платона.

— А то нет?! — Платон чувствовал, что не следует разговаривать с Ритой в таком тоне, глупо искать причин для ссоры, портить настроение и ей и себе. Но, видимо, сомнения в искренности Ритиных чувств, которые как-то исподволь, незаметно закрались в душу, требовали если не прямого ответа, то чего-то такого, что бы прояснило их отношения.

— Захотел поссориться? Ничего не выйдет! — вдруг заявила Рита, точно угадав и мысли, и настроение Платона. И тем было хуже для Корешова, что она будто бы нарочно, с расчетом отводила удар.

Спросить ее прямо — у Платона не хватало смелости, а может быть, не позволяла мужская гордость. Уж чего, а гордости парню не занимать: детдомовская жизнь научила — не считать себя хуже других… И он решил молчать, что бы сейчас ни говорила Рита.

— Ты отличный парень, Платон… — Рита вдруг стала задумчивой. — Хороший друг… — Она как будто бы чего-то недоговаривала, или это казалось Платону: когда в душе посеяно сомнение, человек всегда склонен к подозрительности.

«Ведь ничего особенного не произошло, — старался успокоить себя Платон. — Все, как прежде… Но хоть бы поинтересовалась, что я буду говорить сегодня в клубе. Неужели, ее это не касается?..»

— Дядь, а дядь?

Платон обернулся, перед ним стоял подросток в больших, видимо, отцовских валенках и шапке, почти закрывающей глаза. На валенках коньки накручены — на речку отправился.

— Чего тебе?

— Закурить не дашь? — подросток шмыгнул носом.

— Ты чей такой?! А ну, беги, скажу вот матери, — подступилась Рита к подростку.

— Подожди, малец. — Платону и здесь захотелось сделать назло Рите. Он вытащил папироску. — Бери, да уноси ноги, а то тетя злая, уши надерет…

— Зачем ты так? — Рита с нескрываемой укоризной посмотрела на Платона.

— А затем, что я сам такой был!.. — Платона вдруг прорвало. — И бычки в таких годах собирал, и в огороды лазил, и дрался! Папки с мамкой не было, чтобы баюкались со мной…

— Зачем же на свой аршин всех мерять? Зачем так приземленно на жизнь смотреть, ведь есть у детей и матери и отцы, и не курят такие подростки, как этот…

— И инженерами становятся!.. — как эхо откликнулся Платон. — Если все инженерами будут, кто лес валить пойдет?

— Механизмы. — Рита говорила спокойно. И в этом тоже было что-то новое для Платона. Раньше она как бы горела вся изнутри при встречах.

— Вот Сергей Лаврентьевич (даже так, отметил Платон — по имени и отчеству) мечтает о поточной линии. Представляешь, Платон, и этой линией управляет один человек!.. Трактор сам без водителя срезает ножами деревья, сам складывает их на трелевочный щит.

— Фантазия! — обронил Платон.

— Нет, не фантазия, Платон. Это наше завтра. А ты говоришь — я курил, я дрался… Это ты вчера делал, а сегодня ты другой, Платон. Ведь другой?

— Не знаю, — пожал Корешов плечами. И опять-таки неправда, — знал Платон, что Рита права, тысячу раз права. Да и он сам уже давно не такой, каким сейчас хотел показать себя. «Однако что-то часто она стала говорить о Турасове…»

— Ладно, мне надо еще разок материал почитать, — сказал Платон, поворачивая к поселку. — Сегодня лекцию читаю…

— Подумаешь, лекцию, — раздражаясь, сказала Рита. — Ведь о другом речь…

— Мне некогда, я пойду, — упрямо повторил Платон.

Сегодня Корешов читал первую лекцию. Афиши заранее, за три дня, расклеили по всему поселку. Женщины и мужчины останавливались возле них, читали, спрашивали друг друга: