Бурелом

Платон ходил сам не свой.

— Влюбился, что ли? — смеялись ребята. — На свадьбу не забудь пригласить…

— Вас пригласи, так невесту утащите, — отшучивался Корешов.

— А кто она — зазноба?

— Секрет.

— Это — не город. Шила в мешке не утаишь.

«Что верно, то верно», — соглашался Платон. Вчера встретил его Иван Вязов и как бы между прочим спросил: «Иван Корешов твой отец? Хороший человек! Вместе работали… — и больше ничего не сказал. О Панасе Корешове вообще ни слова. Похлопал по плечу: — Ребята у вас отличные подобрались!.. Вот бы и показали всем, как надо по-настоящему жить и работать, а?» — усмехнулся в жесткие усы и зашагал дальше. «Жить по-настоящему», — повторил про себя Платон. — А как же мы живем?.. Вон Витька, Тося, да и другие ребята, разве много они задумываются над жизнью? Танцы, девчата, иногда водка… Старики брюзжат — прожигатели жизни, все по верхам скачете… А как глубоко «скакать»? Им собрание, а нам танцы… Им спокойная беседа за столом, а нам шумная компания…»

…После дождя земля парит. Она исходит тогда всеми своими запахами. Каждая травинка, кажется, пахнет по-своему. Виктор все так же рвет трактор, частенько покрикивает на ребят.

— Надо бы его осадить, — предложил Платон.

— Обидится.

— Ничего.

Позвали Николая. Хоть Николай и «женатик», а ребят поддержал. Расселись кружком прямо на сырой земле.

— Сидячая забастовка, — шутит Тося.

По волоку лязгают башмаки гусениц — с верхнего склада возвращается сорокинский трактор. Идет полным ходом. Вот он уже совсем близко. Из кабины высовывается голова Виктора. Он грозит кулаком:

— Чего расселись?! Задницы к земле приросли?

Прет трактором прямо на ребят. В самые уши ударяет рокот мотора. Тося даже глаза закрыл.

— Не трусь, — толкает его локтем Платон.

— Вы с ума сошли?! — Виктор осадил трактор, спрыгнул на землю. Кипятится. А ребята сидят и молчат. Побегал, побегал — делать нечего, присел рядом, попросил прикурить.

— В чем дело, братва? — примирительно спросил он. — Может, объясните?

— И объясним! — вскочил Тося. Всегда любивший изъясняться длинно и витиевато, он вдруг вспылил: — Ты кому хочешь доказать?! Чего шумишь?! Трактор из строя выйдет — все пропало…

— Я же не для себя, для всех вас стараюсь, — оправдывался Виктор, кусая соломинку. — Хотелось Заварухину доказать, а вы, эх! — Он тоже вскочил и, не находя слов, только рукой махнул.

— Ты один решил доказать, — перебил Платон, — мы, выходит, пешки? Уж если ордена получать, так всем, — солдатской поговоркой отрубил Корешов. — Давай по-честному вызовем Заварухина на соревнование?

— Рано пока, — отрицательно покачал головой Виктор. — Зимой на новую лесосеку перейдем — согласен… Ну, давайте пачку?

И снова валили лес, и снова тащились хлысты за сорокинским трактором, а из головы Платона не выходило прочитанное в тетради-дневнике деда Панаса Корешова, сжимались кулаки.

Так и не знаю, спал я или не спал в эту ночь, только когда открыли дверь, глаза больно резанул яркий солнечный свет. Приказали выходить. Снова за тем же столом сидели бородачи и расхаживал по землянке Сизов.

— Как спалось, товарищ председатель волисполкома? — осклабился Сизов, раскрыл серебряный портсигар. — Кури.

— Не курящий, — отвечал я, сглатывая слюну. Стол ломился от разной снеди. Бородачи, пыхтя и причмокивая, тянули из кувшинов брагу. Старый дешевый прием. Отвернулся, стиснул зубы. Понял, что с этой минуты начался поединок, и надо выстоять, надо, приказывал я себе.

— Так что же, Панас Корешов, принимаешь наше предложение? — подошел ко мне Сизов.

Я отрицательно покачал головой.

— Фанатик, мать твою… — сквозь зубы процедил Сизов. — Ты думаешь народ будет о тебе помнить? Песни слагать? Как бы не так! Дело у нас верное. — Сизов успокоился, стал говорить доверительно. — Подвернулся нам человек, — таинственно сообщил Сизов. — Вы с ним, как сиамские близнецы. Ну вот, кумекаешь? Распустим слух, что ты перешел к нам, постараемся, этак невзначай, показать  е г о  в селах разок, другой, а там молва пойдет гулять… Не поверят сто человек, поверит десять. Ну чего тогда будет стоить твое упрямство? Поплатишься жизнью и только.

Внутренне я содрогнулся от такой угрозы. Что может быть страшнее этого… Предателем назовет народ Панаса Корешова. Предателем!

— Так согласен? — словно угадав, какие мысли обуревают меня, спросил Сизов. — Ну, что же, иди подумай. — И он приказал меня увести.

Сизов, видимо, и не надеялся сломить меня сразу. Это был хитрый и коварный враг.

Меня снова привели на следующий день. И снова без ругани и побоев Сизов вел со мной длинные и скучные беседы относительно понятия родины, идей. Он был умён, гад, и тем труднее было с ним бороться. Но в конце концов, когда я совсем ослабел от голода и жажды, но по-прежнему продолжал стоять на своем, понял, видно, Сизов, что никакими уговорами меня не сломишь. Это был конец.

Удивительно, что за все время я больше ни разу не видел Саньки. Потом случайно от часового узнал, что Сизов отправил его за продуктами в ближайшие села. Значит, Сизов не совсем доверял Саньке, боялся, что, когда дойдет история со мной до конца, может взбунтоваться родная кровь… С этим часовым мы несколько раз перекидывались словами. Оказывается, он был из соседнего села, я даже знал его отца, Еремея Буслая.

— Он батрачил на кулаков, а ты сейчас с ними заодно, — как-то сказал я ему.

— Санька твой, поди, тожить не из богатых, — хмуро ответил парень, покосился на своего напарника. Тот, второй, с бандитской рожей, наградил меня за такую политинформацию ударами приклада в спину.

— Наговоришься на том свете, — бросил он.

Он был отъявленная сволочь. Удара прикладом оказалось достаточно, чтобы я скатился в землянку и на время потерял сознание. Потом очнулся от чьего-то оклика. Дверь приоткрылась. К моим ногам упал ломоть хлеба, кусок мяса и фляга воды. «Значит, политинформация даром не прошла», — подумал я.

— Верно чуяло сердце, — сказал Поликарп Данилович, — не был он предателем. Оклеветали его. Ты, сынок, пока никому не рассказывай об этой тетради, дело очень серьезное.

Старик взял тетрадь, бережно прижал ее к груди, унес в свою комнату.

Платон накинул на плечи ватник, вышел во двор. Перед глазами стоял образ деда — мужественного, несгибаемого человека. «Вот это жизнь была! — подумал он. — Я бы, наверное, тоже не поддался бандитам… Я бы им показал, — рассуждал он, шагая по улице поселка. — Завтра же надо написать дяде Пете… Как жалко, что мамы с отцом нет…»

После дождя слегка подмораживало. По долине, как по трубе, тянуло холодным ветром. Из тайги доносился шум. Печально кого-то оплакивал ветер, раскачивал стволы деревьев. Погруженный в мысли Платон даже вздрогнул, когда его схватили за рукав. Перед ним стоял Генка Заварухин.

— Что надо? — высвободил руку Корешов.

— Может, в гости зайдешь?

— Пошли, — коротко обронил Платон.

Комната общежития: четыре кровати, между ними тумбочки. Не на стульях, а на тумбочках сидят парни. На той, что ближе к двери, Костя Носов, нога на ногу, в зубах папироска. Синяк под глазом сошел. Но он до сих пор не забыл корешовского кулака, присвистнул носом, спрятал глаза. Генка услужливо принял ватник, повесил на крючок, кивнул Косте. Тот сполз с тумбочки, перегнулся над кроватью, вытащил две бутылки водки. «Неспроста затевают выпивку», — напружинился Корешов.

Заварухин разлил по кружкам водку.

— Выпьем, Кореш, — по-своему переиначил он фамилию Платона. — За мировую. Нам с тобой делить нечего…

Выпили. Молча стали закусывать. Костя Носов взялся было снова за бутылку, но Заварухин обронил:

— Погоди. Дай в трезвом виде с человеком поговорить. — Он спичкой поковырялся в зубах, сплюнул на пол, растер сапогом. — Какого дьявола принесло тебя в эту дыру? Думал, деньги здесь лопатой гребут?.. Ха-ха-ха! — глуховато рассмеялся Генка.