Доржи, сын Банзара

— Это вы для себя сделали? — Доржи показал на сошник.

— Нет, для Эрдэмтэ. Он давно просил: пуд овса из русской деревни привез, хочет посеять. Поздно уже, но зеленка будет… Сам-то он никогда не ковырялся в земле. Дагдай обещал показать ему.

Доржи подумал: «Как интересно! Степан Тимофеевич учил Дагдая, а теперь сам Дагдай учит».

Холхой вытащил из корыта остывший сошник, осмотрел его и отнес в угол.

— Значит, скоро уезжаешь?

— Да, скоро.

— Ну что ж, счастливо съезди и вернись. Дело хорошее. Мы все за тебя радуемся. Нам не пришлось учиться… Я вот даже свое имя по-русски написать не умею. Если бы понимал, как оно пишется, из толстого железа скрутил бы буквы.

Холхой закурил трубку, сказал задумчиво:

— Я думал, может, ты мне покажешь…

— Конечно, покажу. Это не трудно.

— Ты же скоро уедешь.

— Весь букварь изучать долго, конечно. А научиться имя написать можно быстро. Всего шесть букв.

Доржи присел и нацарапал гвоздем на твердом земляном полу первую букву имени соседа. Ученик с седеющими висками и маленький учитель — черноглазый, краснощекий, — склонились, будто зернышко на полу ищут.

Холхой был удивлен. Оказывается, его имя и в самом деле всего из шести букв. Да и буквы-то легкие. Вот косой крестик — это буква «Х». С нее и начинается имя. Просто, и запоминается легко. Следующая буква тоже нехитрая — кружочек. Такие кружочки Холхой не только гвоздем чертить, но и из железа гнуть может… Потом идет клинышек острием вверх — «л». Вот уже набралось три буквы: «Хол»… Дальше опять косой крестик, опять кружочек…

Холхой радовался, что это так просто… А Доржи, как настоящий учитель, требовал, чтобы буквы были ровные, красивые.

— Не забудете, как пишется ваше имя?

Холхой неуверенно ответил:

— Кто его знает… Может случиться.

— Были бы у вас бумага да чернила, я написал бы вам.

— Зачем бумага, зачем чернила…

Холхой поднялся, нажал ручку меха, накалил острый железный стержень, потом взглянул на буквы своего имени и на толстом бревне стены глубоко выжег пылающим острием косой крест, кружочек….

Доржи тоже надел кожаную рукавицу, взял раскаленный стержень. Громко повторяя каждую букву, он выжег рядом с именем кузнеца его фамилию, год, месяц, число. Этот день им обоим останется навсегда памятным: кузнец Холхой впервые вывел по-русски свое доброе имя, а Доржи впервые в своей жизни показал взрослому соседу русские буквы.

Только на улице Доржи почувствовал, как жарко в кузнице. Из юрты Мунко-бабая вышла жена Сундая, Ади.

— Доржи, не видел Гулгэна?

За Доржи ответил Холхой. Он стоял в дверях кузницы.

— Шагдыр и Даржай его с собой увели… Посмотри-ка, Ади, какой дорогой гость к вам идет. Связались вы с его коровой… Все наперед знал Степан, будто сам у этого толстоногого когда-то корову брал.

Мархансай еще издали прогнусавил:

— Сундай дома? Пусть выйдет. Ну как, Ади, Буренка доится?

— Да так… лучше, чем совсем без коровы…

— Ничего, ничего. Не горюй. Она потом станет больше молока давать.

Мархансай обернулся к подошедшему Сундаю:

— Я хочу огородить новые покосы и тээлъники. Нужны хорошие жерди — длинные, ровные, чистые… Чтобы я свою жердь за версту мог признать, если кто украсть вздумает. На твою долю вышло заготовить триста штук.

Сундай почесал затылок и робко проговорил:

— Мархансай-бабай, может, пока двести, а сто осенью?

— Вот какой ты… Когда коровенка понадобилась, к кому пришел?

Сундай молчал.

Мархансай по/вернулся к нему спиной.

— Чтобы к началу сенокоса сделал триста жердей!

Когда Мархансай был уже далеко, Холхой угрюмо проговорил:

— Теперь к Эрдэмтэ пошел. Пока не обойдет всех, кто коров у него взял, домой не вернется.

Доржи представил себе: Мархансай заходит в юрту Эрдэмтэ, спрашивает маленького Бато: «Ну, Бато, мама молочка дает?» — «Дает немного», — сквозь слезы проговорит мальчик. «Ну и хорошо, что дает. Слава богу».

Потом Мархансай обратится к Эрдэмтэ-бабаю: «Ты мне жердей нарубишь. Пока штук триста. Тээльники загородить нужно».

Так приблизительно и было, Доржи угадал.

У ЮРТЫ МАРХАНСАЯ

Как гром разразилась над улусом весть: завтра должны быть уплачены все подати и недоимки. Люди волнуются, ищут деньги: предлагают друг другу кто барана, кто теленка, унты, серьги.

Бобровский потребовал, чтобы должники явились к юрте Мархансая. А должники — весь улус… Люди стоят понурые, просят обождать, уменьшить подати. Жалуются на бедность, на болезни, на зуд, на засуху. Женщины плачут. Но Бобровский твердит одно и тоже.

— Подать царская. Царю нужны деньги. Умри, да найди…

— Где взять, если нет денег?

— Мы стали еще беднее… Зуд вконец разорил — сколько коров погибло… Ни масла, ни молока…

— На коров все надежды были. Больше, чем на бога… А теперь и костей ихних не найдешь. Тут еще подати…

— Продать нечего — ни теленка, ни масла… Небесных птиц доить, что ли?

— Это царя не касается. И мне дела нет. Я знаю, что в улусе много недоимщиков. Дагдай еще за прошлый год рубль недоплатил. Заплати, Дагдай, немедленно, а то плохо будет.

— Нету денег. Корова одна, детей куча… Разрешите позже заплатить.

— Позже? Ты что, над царем насмехаешься? Он ждать не будет, да и я нянчиться не стану. Проучу, будете помнить.

— Не грозите, Бобровский, сами знаем.

— Что ты знаешь? — рассвирепел Бобровский. — Ты нарочно не платишь подати. Другим пример подаешь… Всыплем ему двадцать пять горячих, — обратился он к урядникам, — тогда узнает, как надо царский закон исполнять.

Дагдай посмотрел на Бобровского исподлобья. Сам снял кушак и халат.

— Ложись!

В наступившей тишине раздался вопль. Это закричала жена Дагдая, вслед за нею заплакали дети. Дагдай вздрогнул, резко повернулся к ним:

— Вы зачем здесь? Уходите домой!

— Пускай ревут, раз горла не жалко. Пускай с малых лет учатся о податях думать. Пускай видят, как белый царь расправляется с теми, кто не платит, — злобно сказал Бобровский.

Дагдая повалили, на ноги ему уселся урядник, левую руку держит второй урядник, правую — Цоктоев. Бобровский взял пучок длинных розог, подровнял их.

Одни отвернулись, другие руками закрыли глаза, третьи замерли с открытыми ртами… Доржи вспомнил, как в прошлом году тайша бил одного парня тоже за недоимки. Тот плакал, кусал руки, поминал богов, кричал. А Дагдай сам снял халат. Бобровский размахнулся и ударил. Дагдай дернулся. Цоктоев едва не перевернулся. На спине Дагдая появились красные рубцы. Видно, все труднее и труднее было удерживать его. Он не стонал, не кричал, но все тело, каждая жилка сопротивлялась насилию.

Доржи заплакал. Как смеет Бобровский бить человека?.. Какую силу нужно иметь, чтобы не закричать, не застонать!

Бобровский отсчитал двадцать пять ударов и распорядился:

— Отпустите.

Посмотрел на Дагдая:

— Иди. Если завтра не принесешь три рубля, получишь еще пятнадцать розог. Понял?

Дагдай стал, кажется, меньше ростом, сгорбился. Холхой и Ухинхэн взяли его под руки, он оттолкнул их и нетвердо зашагал прочь.

Бобровский зашел в юрту, за ним Мархансай. Урядник подобрал разбросанные розги.

— Пригодятся еще.

Держась, как слепой, за юрту, Дагдай стал пробираться в тень. Кровь на спине запеклась. Сзади шла жена, веткой отгоняла мух.

Ухинхэн с Холхоем разостлали в тени халат. Дагдай не может ни сидеть, ни стоять. Он бормочет что-то невнятное, закрывает глаза от солнца. А может быть, прячет их от стыда: ведь его перед всем улусом почти догола раздели…

— Воды! — попросил он и поднял лицо, вымазанное кровью, землей, слезами.

Харагшан и Доржи принесли воды. Дагдай глотнул, остальное вылил себе на голову. В дверях юрты показался Бобровский. Он что-то' жует, потный и усталый. Погрозил улусникам засаленным пальцем:

— Завтра принесите деньги, а то всем то же самое будет. Если понадобится, еще урядников и казаков вызову. Вы у меня наплачетесь!