Доржи, сын Банзара

Николай Александрович задумался, и не поймешь, к кому он обращает свои слова — к Доржи ли, к другу ли, приехавшему из Петербурга… или, может быть, размышляет вслух?

— И у русских учатся далеко не все. Дети богатых и знатных… А какой из них толк? Паркетные шаркуны или солдафоны… Есть, правда, и другие… Они стремятся нести просвещение в народ, не за страх, а за совесть служат отечеству. Но таких еще очень мало, и трудно им…

Доржи вспомнил Владимира Яковлевича: «Он тоже не за страх, а за совесть служит отечеству».

— Народ помянет их добрым словом, — негромко продолжал Николай Александрович. Он помолчал, улыбнулся и с большой убежденностью произнес: — Я верю, придет когда-нибудь более счастливое время. Взойдет солнце и для народа… — Потом взглянул на Доржи, положил ему на плечо руку. — Согреет и твой многострадальный бурятский народ…

Николай Александрович повернулся к своему другу.

— Всякий раз, когда я думаю об этом, Сергей. Мои мысли невольно устремляются к Александру Пушкину…

Он не договорил: рядом остановились два мальчика в нарядных халатах. На груди у одного поблескивала большая старинная монета: будто он уже важный нойон и пожалован царской наградой. Второй держал в руке железную клеточку — мышеловку. В ней билась испуганная пеночка.

— Где вы ее поймали? — спросил Николай Александрович.

Мальчики переглянулись — видать, по-русски не понимают. Доржи перевел им вопрос.

— Утром поймали, она в амбар залетела… Ничего не ест… Даже конфет не хочет.

— Скажи им, что она не привыкла жить в клетке, в плену. Пусть продадут ее мне.

— Они спрашивают, сколько монет вы им дадите, — перевел Доржи.

Николай Александрович отдал всю медную мелочь, какая нашлась в кармане. Взял мышеловку и открыл дверцу. Пеночка сначала прижалась в угол, потом легко подпрыгнула, пропела удивленным тоненьким голоском «тень-тень-тень-тень» и выпорхнула из клетки. Она полетела не прямо, а зигзагами, как бы прыгая по воздуху от охватившей ее радости. Все громче и радостнее звучала ее песенка: «тень-тень-тень».

Когда птичка поднялась высоко, превратилась в едва заметную золотую звездочку. Николай Александрович обернулся к приятелю:

Я стал доступен утешенью;

За что на бога мне роптать.

Когда хоть одному творенью

Я мог свободу даровать!

Сергей улыбнулся и сказал Николаю Александровичу:

— Стихотворение прекрасное, а вот утешение… Утешение маленькое. О большем же мы пока можем только мечтать…

Так же вот, вспомнил Доржи, и Алеша Аносов выпускал на волю птиц. И стихи эти же самые говорил. Он ведь любит ловить птиц. Поймает, погладит, потомит немного в неволе и откроет клетку. Птица выпорхнет, зальется звонко от буйной радости и полетит в степь сзывать своих подружек. Алеша смотрит ей вслед и тоже радуется.

Подошло несколько бурят и русских, знакомых Николая Александровича. В это время раздались унылые звуки ухэр бурэ и бишхура, загремели сан и хэнгэрэг[50]. Но Доржи не слышал дацанской музыки: в его ушах звучало имя Белинского, о котором столько толков в Петербурге. Почему он не слышал о нем раньше? Если бы в школе остался Владимир Яковлевич, он рассказал бы, конечно… Тогда Доржи понял бы все, что говорил о Белинском друг Николая Александровича, и вообще весь их разговор. Когда Доржи станет писарем, он прочтет каждую строчку, которую напишет далекий Белинский…

Николай Александрович взглянул на взволнованное лицо мальчика и сказал приветливо:

— Закончишь в Казани гимназию — постарайся, Доржи, обязательно постарайся поступить в университет. Ректором там Николай Иванович Лобачевский — большой ученый, хороший человек. В Казани много мыслящих людей.

— Николай Александрович, приезжайте к нам на Гусиное озеро, ведь вы у нас еще не были, — пригласил один из подошедших бурят.

— Нет, лучше к нам в Ехэ Хункере… у меня брат женится, бурятскую свадьбу увидите…

— К нам в Боргой обещались…

— Приеду, ко всем приеду. Спасибо…

Жарко пекло солнце. От земли поднимались влажные волны испарений. Доржи смотрел на Николая Александровича счастливыми глазами.

— Я всем в улусе расскажу, что виделся с вами. У нас знают и любят вас. Ухинхэн часто вспоминает вас. Мне будут завидовать. Наверно, даже не поверят, что я разговаривал с Бестужевым.

— С Бестужевым? — он Добродушно улыбнулся и потом уже серьезно сказал: — Какой же я Бестужев! Я Андреев! Разве разрешили бы Бестужеву приехать сюда? Он ведь не на воле живет.

Доржи, оказывается, обманулся: имена, отчества одинаковые, видом вроде похожи… Доржи подвело воображение. Но ничего, он увидит когда-нибудь и другого Николая Александровича! И с Владимиром Яковлевичем встретится, и со. Степаном Тимофеевичем. И Сашу, и тетю Алену, и Марию Николаевну увидит, все они тоже очень хорошие, настоящие друзья бурятам. Оказывается, много русских людей думают одинаково с Николаем Бестужевым. У них разные имена, но одно большое, доброе сердце.

Николай Александрович начал прощаться:

— Давайте расходиться, как бы в полицию не заявили, что мы здесь сходки устраиваем. Да и мои богомольцы ищут меня, наверно.

Только успел он проговорить это, как откуда-то появились два урядника. Оба низкие, пузатые, румяные, с черными усами. Остановились. Руки за спиной, подозрительно поглядывают…

— Позвольте узнать: о чем вы тут речи произносите? — спросил один из них.

— Стихи читаем.

— Поди, запрещенные?

— Нет, что вы! Мы ведь учителя, сами понимаем.

— Понимаете вы… А ну, что за стихи, повторите. Сергей насмешливо взглянул на урядника.

— Что ж, можно повторить.

Ворон к ворону летит,

Ворон ворону кричит:

«Ворон, где б нам отобедать,

Как бы нам о том проведать?»

Николай Александрович громко подхватил:

Ворон ворону в ответ:

«Знаю, будет нам обед;

В чистом поле под ракитой

Богатырь лежит убитый».

Урядники переглянулись:

— Такие стихи нельзя.

— Почему же нельзя?

— Сказано — нельзя, и все.

Оба побагровели, выкатили глаза, топнули ногой и прохрипели:

— А ну, рразойдись!

Николай Александрович со своим другом и Доржи пошли к дацану. У ограды стоял Гытыл. Доржи с робкой надеждой спросил Гытыла шепотом:

— Этот дядя — Бестужев?

— Что ты, конечно нет!

Гытылу пришлось признаться: он выдумал историю с приездом Бестужева, чтобы Доржи поехал с ним в дацан… Не видал он и письма Пушкина, но хорошо знает, что письмо было. Гытыл думал, что Доржи рассердится на него, а он ничего, — ведь Гытыл мог и не это выдумать. От него всего можно ждать.

Доржи пожалел, что не спросил этого русского учителя о письме Пушкина. Он-то, конечно, знает! Что же было в этом письме? Наверно, Пушкин написал, чтобы Бестужев и его друзья скорей возвращались домой, в Петербург, что все их ждут.

Через ворота дацана уже не пробиться. Доржи и Гытыл отправились к большому амбару, крышу которого облепили ребятишки и взрослые. Отсюда видно все, что происходит во дворе дацана.

Перед зданием храма — зеленая площадка. Здесь главная часть праздника — пляска масок. Вот неторопливо движется в танце под ритмичную музыку Сагаан убгэн — Белый старик. Он изображает долголетие. Одет во все белое, волосы на большой голове, борода, усы — седые, в руках красная палка. Сагаан убгэна поддерживают два послушника… Белый старик кончил свой танец. На площадку выходят две зеленые маски — асари. Это духи, способные видеть грехи и добродетели, совершенные людьми. Страшные, все трепещут перед ними… Даже Белый старик замер в немом страхе.