Ливень в степи

Иной раз Балме приходили в голову ужасные, греховные мысли: «Зачем он такой живет? Ведь уносит же смерть других… Отдохнуло бы его бедное тело». От этих дум ей самой становилось страшно, в душе она жестоко осуждала себя, становилось нестерпимо жалко мужа - тихого и доброго отца двух ее сыновей. Отец хоть и больной, беспомощный, но живой же, дети при нем нс сироты, сама она - не вдова.

Низкая деревянная кровать больного стояла неподалеку от очага. Он лежал на войлоках, укрытый теплым овчинным одеялом. Лицо было сухое, морщинистое, словно кто-то исчертил его острой костью, глубоко и безжалостно. Лицо бледное, бескровное, тонкие руки с длинными синевато-белыми пальцами безжизненно сложены на груди. В доме стоял густой запах хвои и лиственничной коры: один лама лет пять-шесть назад посоветовал делать отвар из коры лиственницы и держать ноги над паром. Сначала они часто так делали, почти каждый день, а потом стали реже заваривать. Какая-то старуха сказала, чтобы купался в хвойном настое, но это тоже не особенно помогало.

В улусе то там, то тут слышится звон отбиваемых кос. Соседи - здоровые, сильные люди - уже начинают косить. Его семье тоже нужно сено, а он лежит под овчиной. Терзается душа Монтоона. Особенно тяжело ему стало в разгар сенокосных работ. Все люди ставят душистые копны, всюду поднимаются толстобокие стога, а он уже много лет подряд не оторвал от земли ни одной травинки, не только золотого снопа - ни одного зерна не принес домой. Мыши и те суетятся, запасают на зиму зерно, сладкие корни трав, а он…

Рядом с постелью стоит маленькая, сухонькая Балма. На пальце у нее кожаный наперсток, она перешивает младшему сыну старые, стоптанные унты. Руки у нее быстрые, умелые. Вот только подолгу не может вдеть в иголку серую крепкую нитку. Она сама делает нитки из коровьих жил… Когда муж кашлянет или застонет, она бросает на него быстрый, тревожный взгляд. Монтоону в такой миг очень хочется знать, что у нее в голове, о чем она думает. Но не понять, хотя они и живут вместе много лет. То, что в голове даже у самого близкого человека, можно сравнить только с богатством в чужом сундуке.

Монтоон думает о своих делах. Он должен всем в улусе - кому муку, кому мясо, а некоторым даже деньги… Больше всех должен Очиржап-бабаю, самому богатому человеку в Хандагайте: десять рублей пятьдесят копеек, две копны сена и десять фунтов муки. Тот ждал, ждал, наконец пришел, стал просить, чтобы Монтоон вернул долг. А больше не приходит, видно, понял, что бесполезно, смирился: будто, мол, всегда у него было меньше на десять рублей пятьдесят копеек, на две копны сена и на десять фунтов муки… Когда приходил, на всякий случай говорил: «Если тебе станет совсем плохо, не забудь предупредить сыновей, что должен мне. Может, они потом отдадут твой долг».

Вот они, его сыновья Гомбо и Рандал, самые дорогие для Монтоона существа на свете. Полуголые, босые, лохматые, они сидят у чугунка, едят деревянными ложками заваруху из отрубей, без сметаны и без соли. Сыновья, два куска его сердца… Его, Монтоона, сыновья. Ничей другой мальчик не будет так вытирать лоб, так держать ложку, так смотреть на отца. А он, проболевший всю жизнь, скоро покинет этот мир, бедную юрту и милых своих сыновей… Что он оставит им?

Лежа в постели, надоевшей и неудобной, Монтоон думает о том, как будет жить после его смерти Балма с сыновьями. Как было бы хорошо, если бы он нашел много денег… Мог выиграть в карты, или вдруг приехал бы кто-нибудь богатый и добрый, увидел бы, какая бедная здесь живет семья, подарил бы столько денег, что хватило бы заплатить долги, купить муки, хорошего коня, телегу, новый халат Балме, крепкие штаны сыновьям. А то еще можно найти где-нибудь книгу… В книге написана молитва: один раз прочитаешь, и появится все, что захочешь. Захочешь саламата - пожалуйста, полный чугун на всю семью. Или - только попросил у богов коня, а он уже у коновязи стоит и даже с седлом… О чем только не мечтает больной человек, который целыми днями лежит в постели, чего не приходит ему в голову!…

Монтоон задумывается, как он разделил бы жене и детям свое богатство, если бы оно у него было. Мог же накопить по грошу, спрятать ото всех, не истратить никогда ни одной копейки… Ну, скажем, пятьдесят рублей… Нет, даже сто, даже больше - двести рублей. Мог накопить и двести пять, двести десять… Их можно было бы обменять на крупные, ровные монеты, завернуть в мягкую бумагу от чая, потом в старый желтый платок, положить в маленький чугунок, закрыть круглой железной крышкой, выкопать в хлеву, в самом углу, яму и зарыть. А то яму можно у того места, где стояла островерхая куча сухого навоза. Навоз зимой искрошили, сделали подстилку корове. Перед смертью доползти бы до этого заветного местечка… Жена и дети помогли бы, откопали чугунок, он открыл бы круглую железную крышку, достал тяжелый узелок в старой желтой тряпке, высыпал бы из мягкой чайной бумаги блестящие ровные монеты, крупные и тяжелые. Много монет, двести рублей и еще десять. Двести десять рублей чистыми монетами. Отдал бы их жене, она вернула бы долги, на остаток купила бы доброго, смирного коня, для себя - халат, детям - крепкие штаны, потом несколько мешков зерна и муки. И еще осталось бы… Это уже не надо тратить: спрятала бы где-нибудь в укромном местечке до новой нужды…

Балма сама отбила косу и ушла косить. Через три дня к ней прибежал старший сын Гомбо и сказал, что отец еще больше разболелся, совсем плохой стал. Балма расстроилась и очень сильно удивилась: Гомбо сказал, что отец где-то зарыл деньги, двести десять монет, которые накопил для них.

Когда Балма с сыном пришла домой, Монтоона нельзя было узнать: стал сухой и белый как бумага, горячий, его трясла крупная дрожь. Долго смотрел на жену чужими, пустыми глазами, наконец, что-то вспомнил и медленно прошептал:

- Там, где у нас стояла куча навоза, я зарыл горшок… чугунок. В старой желтой тряпке, в чайной бумаге деньги… Двести десять рублей… Отдай долги, купи коня, муки, одежду… Без коня что за семья… Детей одень, чтобы не хуже других… Одень…

Больной проговорил это тихо, назидательно, как старцы завещают перед смертью свою последнюю волю. Жена и двое детей молча сидели возле постели.

В юрту зашла соседка Долгорма, такая быстрая и бойкая на язык, что иной раз и сама толком не знает, о чем болтает. При ней больной снова повторил все о чугунке, желтой старой тряпке, о чайной бумаге, о двухстах десяти рублях… О коне, которого надо купить, о теплой одежде, о зерне и муке.

В тот же день вечером все в улусе узнали о тайне Монтоона. Люди удивлялись жестокости его сердца - ведь всю жизнь такая нужда, такое жестокое страдание семьи, дети оборванные и голодные, сам чуть живой и копил деньги! Столько накопил - и все жаловался на судьбу, все просил у соседей. Бывают же жадные, бессердечные люди, которых и голод родных детей не трогает!…

В тяжелом бреду Монтоон все твердил о своих деньгах в маленьком чугунке… С ним остался семилетний Рандал, а Балма и Гомбо заторопились к тому месту, где прежде была куча навоза, принялись рыть землю, искать то, что всю жизнь копил больной отец, то, что выведет семью из нужды.

Балма и Гомбо копали, руки у них стали черными от земли, на ладонях набухли мозоли, но они все рыли и рыли, надеясь наткнуться на черный маленький чугунок, закрытый круглой железной крышкой. Вместе с ними работала и болтливая Долгорма. Она принесла лопату и не только ею - острыми глазами сверлила землю. Это она и обошла весь улус, всем рассказала, что наконец-то Монтоон признался в том, что накопил денег.

Стали приходить соседи, у всех только и разговоров, что о богатстве Монтоона, все ломали голову, рассуждали, где оно может быть. Рыли то там, то тут, иной раз натыкались на что-то железное, ржавое… Оказывалась то старая подкова, то обломок чугуна…

Больному же становилось все хуже и хуже, он все чаще впадал в беспамятство, твердил о своем кладе: то будто он зарыт у коновязи, то у балагана, то в хлеву. Один раз сказал даже, что у амбара, которого у них никогда не было. Вот уже выросли черные кучи земли по углам хлева, свежие горки чернозема встали у коновязи, а клада все не было…