Ливень в степи

Под солнцем золотятся, блестят на молодых березах мокрые листья, будто березы переоделись в новые сверкающие одежды. Коров тоже издали не узнать - вымокли, потемнели.

Совсем недавно дождь шумел, бил во все свои барабаны, без устали прыгал и танцевал, а теперь тишина. Дождь уже далеко где-нибудь, поит землю чужих улусов. Там, наверное, темно, сверкают молнии, гремит гром. Тамошние пастухи промокли, если не успели забраться в дупло лиственницы… А теплый, сияющий ливень все свищет и пляшет!

Дождя нет, Жаргалма вылезла из дупла, сняла унты: трава ведь мокрая… Босиком пошла за коровами. Попила кислой простокваши - тарака, из берестяного туеска, лепешкой накормила Пеструху: она старая, пусть полакомится. Домой лепешку все равно нельзя приносить: Ханда-мать будет думать, что весь день голодная ходила, как ее разуверишь.

В тот вечер и на следующий день ни Ханда-мать, ни муж не заговаривали о том, что болтают в улусе. Жаргалма ждала, что Норбо выйдет из оцепенения, образумится и скажет свое слово мужчины. «Он же поймет, что меня оговорили, обидели», - думала она.

После полудня, когда Норбо пришел домой на дневную еду, к ним заглянул один улусник - невзрачный, низенький мужчина без усов, не старый, но с седыми висками, по имени Доржи. Молча выпил чашку чая, долго набивал свою трубку, не уронил ни крошки табака. Закурил и сказал:

- В просторном летнике Боодия школу для взрослых на днях открывают. Вот какое дело. Ты, Норбо, что скажешь, если мы попросим тебя сколотить для школы широкую черную доску, чтобы ученики могли на ней мелом писать, а?

- Ладно, - кивнул Норбо, - сделаю. А кто мне заплатит за работу?

Доржи быстро-быстро заморгал узкими желтыми глазами, что-то соображая. Наконец спросил:

- Ты, Норбо, неужели для новой школы не хочешь даром выстрогать и сколотить пять-шесть досок? Я бы сам смастерил, да не умею… Тебе же недолго сделать.

- Я не виноват, что умею пилить-строгать, - без улыбки ответил Норбо. - Работаю не потому, что у меня руки зудятся. У меня семья, мне зарабатывать надо.

Доржи долго молча сосал свою трубку, выпускал клубы синеватого дыма. Потом проговорил с глубокой обидой в голосе:

- Ленину, что ли, писать теперь, чтобы прислал нам доску для школы? Он скажет, надо послать, раз среди бурят нет ни одного человека, умеющего выстрогать пять-шесть досок. Нам всем стыдно будет.

- Мне грамоте учиться не надо, - отрубил Норбо. - Я и так читать-писать умею. Кому надо, пусть и беспокоится. Не могут сами сделать, пускай соберут деньги и наймут мастера.

Мать Норбо не вытерпела, тихо сказала:

- Возле нашего хлева лежат сухие, гладкие доски.

Норбо бросил на нее сердитый взгляд.

- Помалкивай. Не твое дело.

Доржи не стал выколачивать свою трубку, так с огнем, с дымом сунул в кисет, положил за пазуху, надел шапку и, не сказав больше ни слова, торопливо вышел из юрты.

В летнике долго стояло неловкое молчание. Было слышно, как жужжат мухи… Жаргалме было обидно, что Норбо потребовал плату.

- Жаль, что я строгать не умею, - глухо проговорила Ханда.

Жаргалма испуганно взглянула на мужа, боялась, что он опять нагрубит матери. Норбо смолчал, будто не слышал. Надел шапку, взял рукавицы и ушел.

В душе Жаргалмы словно оборвалась тонкая шелковая нитка. Как теперь связать ее? «Почему Норбо не захотел сделать этого пустяка, обидел хорошего человека? Долго ли выстрогать доску для школы. Чай не успеет свариться - доска будет готова. Плохо поступил Норбо, очень плохо». Она впервые думает о муже с таким суровым упреком, с такой горечью. Раньше ничего худого не замечала в нем. Правда, был один случай… Через месяц или через двадцать дней после свадьбы к ним пришла старуха улусница, попросила Норбо смастерить колыбельку внуку. Норбо сделал и взял за работу не то восемь, не то десять фунтов муки. «Зачем взял муку? - думает Жаргалма. - В улусе родился новый человек, в семью желанный гость прибыл, ему все рады, а Норбо за колыбель плату потребовал… У нас будет сын, этот мальчик потом скажет ему, что Норбо взял за колыбельку десять фунтов муки, стыдно будет нашему сыну…»

Жаргалма гонит прочь эти горькие думы, но они сами лезут в голову. «Придет какой-нибудь сосед, скажет, что у него отец умер. Помоги, попросит, гроб сколотить. Сколько муки, сколько денег потребует у него Норбо?»

И так пасмурно было у Жаргалмы на душе, а теперь мрак сгустился. «Почему не помочь новой красной власти в полезном деле? Неужели этому Доржи и правда придется писать главному большевику Ленину, чтобы прислали в улус школьную доску? Стыдно писать, смешно…» - рассуждала про себя Жаргалма.

Ленин живет далеко, в Москве. Какой он? Года полтора назад она где-то видела две картинки - на одной был человек с прищуренными глазами, с большим лбом, с бородкой. А на другой картинке у мужчины все лицо заросло волосами, из-за бороды не видно ни ушей, ни рта. На голове настоящая копна волос. Который-то из этих двух - Ленин… Ленин поставил Советскую власть, женщин, говорят, во всем поравнял с мужчинами и теперь открывает школы, чтобы взрослые учились.

Дни идут, приносят Жаргалме новые догадки, новые огорчения.

Норбо запряг утром коня и куда-то уехал. Даже матери не сказал куда. Может, в дацан поехал узнать у святых лам, жить ли ему с женой, у которой пестрый язык… Вернулся поздно, злой и молчаливый, ни слова не сказал ни жене, ни матери. Поел разогретого супу и только тогда проговорил, ни к кому не обращаясь:

- В Ехэ Хутэлэ новая лавка открылась. Кое-какие товары привезли. В летнике Очирдоя лавка… Жена Очирдоя птицей летает, ногами земли не касается, рада дура, что муж красным купцом стал. Седелки, хомуты привезли, дешевых дуг целую кучу навалили. Видать, не березовые. Береза тяжелая, а эти легкие, не из наших лесов дерево. Может, ясень, кто его знает… Одним пальцем можно поднять дугу. Все кинутся в лавку покупать дуги, мой станок можно на дрова распилить. Кто их там гнет, эти дуги? Почти даром отдают. Скоро и полозья для саней по всем лавкам развезут. Руки бы у тех плотников поотсохли.

Жаргалма не хочет верить своим ушам: зачем ее муж так говорит, зачем ругает людей, которых в глаза не видал? Плохо разве, что лавку открыли, дуги привезли? Почему один Норбо может гнуть дуги?

Вечером, когда уже собрались лечь спать, Норбо снова опечалил жену и мать.

- Мне деньги нужны, - сказал Норбо. - Один русский хочет дойную корову купить, я решил продать нашу Пеструху - пока доится, пока сама траву жует… Старая стала.

- Ты что?! - воскликнула Ханда. - Как же это? Продать нашу Пеструху? Раньше она украшением стада была, а теперь плоха стала?

- Хэ, - усмехнулся Норбо. - Старую корову будем беречь, а молодых продавать, так, что ли? Пускай русский покупает старую корову. - Норбо засмеялся. - У русских глаза синие, не видят, молодая скотина или старая, хорошая или плохая.

Жаргалма сделала вид, что занята у очага. Ханда растерянно молчала. В это время за дверью послышался шорох, возня, тихий ребячий говор. И вот, приоткрыв дверь, в летник один за другим вошли трое малышей - один меньше другого, живая ходячая лесенка. Жаргалма очень им обрадовалась: какие славные ребятишки, как хорошо, что пришли. Угостить бы их чем-нибудь вкусным… Жаргалма мелко раскрошила кусок сахара, дала мальчуганам белые сладкие крошки.

Ребятишки живо съели сахар и стали разглядывать висящие на стене серебряные часы Норбо, похожие на большой блестящий пряник.

- А это что на стене? - спросил самый маленький парнишка, самый смелый из троих.

Норбо сделал страшное лицо и таинственно прошептал:

- Это, да? Это чертов домишко. Подите-ка сюда, послушайте… В этой круглой серебряной юрте живут черти. Слышите, как они грызут кости непослушных ребятишек? Слышите - «тяс-няс…» Не будете слушаться старших - и вас загрызут, только косточки затрещат.

Мальчики дружно вздохнули, им страшно. Потоптались еще немного и вдруг убежали.

- Нельзя детей пугать, - строго сказала Ханда. - Маленькие же…