Страница 7 из 65
Остальные две шлюпки были старее и плоше.
«Сто восьмой» собирался гоняться на новенькой шлюпке, полученной в мае.
Новейшая шестерка! Легкая, звонкая, абсолютно сухая!
Ничего…
Весла постанывали в станке, запасая упругость и злость.
А пока занялись упорами для ног. На берегу возле слипа торпедных катеров нашли хорошие доски, прихватили инструмент и влезли в растянутую на фалинях шлюпку. Шлюпка, лишенная весел, вертко раскачивалась на мелкой волне; забытые на планшире гвозди скатывались в воду.
— …Внимание! — поднял голос Сеня.
На стенке стоял командир бригады.
— Как работа? — весело спросил он.
В шлюпке заулыбались, сдержанно поблагодарили.
Веселый и молодой (сорок лет) комбриг рассматривал с трехметровой высоты стройный деревянный кораблик.
— Старая шлюпка.
— Так точно, товарищ капитан первого ранга, — подтвердил Кроха. — Подлежит списанию. Новой-то нет.
— Как же вы минера своего, Дьяченко, в первый дивизион отдали? Грозится вас побить.
В шлюпке помрачнели, а Леха пробурчал насчет зайца, что грозился волка съесть.
— С нами мичман Раевский! — хвастливо и значительно сказал Иван.
— Нет же Раевского!
— Будет! — дружно взревела команда. — Не такой он… Боцман помирать будет, а на гонки подымется… Боцман, да не будет?.. Леонид Юрьевич знает… — продолжали вразнобой.
— Добро, — заключил комбриг. — Желаю удачи! — Приложил руку к козырьку и пошел дальше по стенке, перед ним раскатывались трели из пяти звонков: вахтенные извещали командиров о приближении высокого начальства.
Боцман приехал в среду рейсовым автобусом в четыре часа пополудни.
У вентиляционного грибка на полубаке стоял старый чемоданчик, поверх была брошена тужурка — Раевский прошел к веслам прямо от сходни.
Невысокий, с могучей челюстью, пугающе широкий в плечах (тонкий уставной галстук шнурком болтался на его груди), он неодобрительно разглядывал Шуркину конструкцию. Кругом, в скупом пространстве верхней палубы толпился молча экипаж. Запыхавшийся Шурка пробился вперед. Боцман сунул ему занозистую ладонь, кивнул на весла: «При-ду-мал?» Повернулся к веслам и ударом кулака вышиб калабаху: «Лишнее». Вышиб оттяжку из-под вальков: «Тоже — лишнее». Весла плавно закачались. Боцман вынул одно, прижал с сомнением лопасть двумя пальцами.
— Эге. Только муть все это. Сла-бые весла.
— Не согласен! — неожиданно для всех и для себя тоже сказал Шурка.
Забубнили все сразу — обиженно и приглушенно.
— Это очень хорошие весла, — обреченно сказал Доктор.
Боцман посмотрел на Шурку, как петух, — одним глазом.
— Эге. Шлюпку к спуску.
— Шлюпка на воде.
Боцман крепко дунул в ноздри и шагнул в командирский коридор. Вышел от командира, ткнул Блондину чемоданчик:
— В мою каюту. Весла разобрать! Гребцам в шлюпку!
Ввиду неясности ситуации (победа или траур?) Кроха выдал боцману «смирно» вполсилы.
Протянулись вдоль борта и мимо якорной цепи выкатились на тихую воду. Разобрали легкие пугливые весла.
— На воду!..
Загнутые лопасти молча вцепились в воду. Пошли, проворачиваясь («Как ложка в миске!» — учил когда-то боцман), ощутимо выталкивая шлюпку вперед, чуть изогнулись — и вдруг спружинили, откинулись в конце гребка…
— …Раз. Хоп!
Вцепились снова, поволокли быстрее…
— Хоп!
Мгновенное боцманское «хоп» задавало начало гребка, тот удар пульса, по которому шесть лопастей уголком хватают воду.
— Разин! Тян-нуть! Карл, рано! А ну! Навались!! Но-о!!. Дали!
Весла, умницы, порхали; белые, свежие, кромсали темную предвечернюю воду без следа, без всплеска, и только шесть крутых воронок закручивались за кормой.
— …Суши весла! Дунай, на руль.
Не верит, старый бес: дай-ка сам изломаю… Пожалуйста!
Шурка мигнул Ивану, надел берет.
Боцман сбросил фуражку и отцепил галстук.
Его иногда звали Медвежонком: столь похож был продолговатой спиной, короткими ногами и неизведанной силы лапами.
— Вес-сла!.. — задорно пропел Шурка. — И-на-воду! Раз!
Юрьевич отломил гребок будь здоров. Птицей кинул лопасть назад, прицелился — хоп!.. и с-саданул снова. И хоп!
Гребцы ухватились за боцманский темп, — не приведи господь осрамиться — в такт, так, так! Шурка смертельно завидовал: не часто удается погрести с Раевским.
Да. Это была школа!
Отмолотив кабельтова три, боцман буркнул:
— Суши весла!
И тут только вспомнил про весла.
А ведь целы. И как целы!
— Ничего, — проворчал боцман, перебираясь на командирское место. — Можно.
— Добро покурить? — крикнул Лешка.
— Добро. — Мичман достал старый алюминиевый портсигар.
Курили молча, думая о своем.
Никакой радости успех весел не вызвал. Ну, держат и держат, на то и рассчитывали. Мало ли мороки будет еще… Курили молча, думая о своем, глядя на бухту, на пустые, всегда беззвучные берега. Темная и мягкая четверть часа назад, вода посерела и отвердела, начала неторопливо вздыматься зыбкими и отливающими блеском жести буграми, застучала осторожно под ребристыми бортами шлюпки, и небо со стороны моря стало не спеша заволакивать серым… не будет погоды.
Но бухта, прихмурясь, стала живее. Оживился под смутным небом чернеющий зеленью лес, оживилась игрой и движением блеска вода. Было в бухте Веселой неспешное очарование — чистое, как здешний воздух, вода и холодная ясность зари, — очарование, недоступное пышному, любвеобильному югу. Строгие, слабые цвета неба, воды и земли уходили здесь в полутона, полусвет; и холодным, немыслимо вымытым утром, и белыми медленными вечерами, в великой, неправдоподобной тишине над бухтой, широкой свободной водой, над лесом, над мокрыми валунами, над горсткой затерянных кораблей, где палубы были облиты росой, в обманчиво зыблемом, синем и розовом, свете была недосказанность и — невесомый простор…
Небо серело, и воздух заметно свежел, шлюпка мерно кренилась, вздымаемая волной, и, гладко скатываясь в журчащую ложбинку, переваливалась на другой борт. Боцман бросил окурок в воду, взял весло, повертел. Проворчал, неизвестно чему удивляясь: «Сопляки…»
— Весла!! — рявкнул он, сунув весло вздрогнувшему Ивану.
Новые весла, не приученные грести, послуша́лись с трудом, волны грубо ворочали шлюпку. И тогда боцман заорал на гребцов в полную глотку. Форштевень разбивал волну вдрызг, вода сыпалась крупными брызгами на спины и плечи. В кубрике на корабле уже съели горячий ужин и готовились крутить кино, потому что среда. А боцман все перекладывал руль, угоняя шестерку все дальше от кораблей. Он закладывал новые, новые галсы — в лоб волне и поперек нее, и — постепенно — гребцов его забирала злость, гребки становились все резче, все дальше и резче протягивали весло, откидываясь напряженной спиной, и вот наконец Кроха Дымов сказал рассерженно: «Жарко…»
— Весла в воду! Береты, голландки — долой. …Навались!
Холодные капли катились по твердым горячим плечам. Жаль было боцмана: он не мог погреться веслом. Весла работали сноровистей, и послушней, и их гнутые лопасти впивались в серую твердую воду с изумительной цепкостью. «Н-но!..» И Иван, вырывая весло на себя, неожиданно, зло засмеялся: «За богом молитва, за царем служба…» Огонек удовольствия пробился в трудной, взъерошенной гребле, тот огонек, ради которого гнал и гнал их против волны боцман…
Когда шлюпка вылетала на гребень, Раевский убеждался, что, кроме них, ни одна шестерка не вышла на рейд — не хотели связываться с волной. Напрасно…
Время шло к вечернему чаю, когда боцман заложил последний галс. К борту подлетели красиво, весьма довольные ветерком, веслами, Леонидом Юрьевичем — и собой.
В субботу зарядки не полагалось.
Вынесли койки на стенку, прибрали в рундуках. Позавтракали на полчаса раньше и без десяти семь, с неудовольствием глядя в пасмурное небо, выстроились на юте для развода по местам большой приборки.