Долгая навигация

Еще неделя прошла, пронеслась над заломленными мачтами. Хорошо!

Недельный ремонт отработали, снова в море — тоже хорошо, потому что берег с его хлопотами надоел.

Дежурным снова был Дымов. Сверяясь с составленным ночью списочком, он распределял свободных от вахты по объектам приборки — коридорам, каютам, палубам, после чего доложил боцману, и боцман хмуро махнул рукой: начинай.

Большая приборка — поэма чистоты. Четырежды в день на корабле прибирают с водой все палубы, драят медь, протирают невидимую пыль, но большая приборка — особое дело, за четыре часа весь корабль будет вымыт сверху вниз, с носа в ко́рму и по окончании приборки должен быть чист, как воздух в первый день творения.

После развода Шурка смотался на полубак к Карловичу, получил для носового кубрика мыло и ведра, а вернувшись в кубрик, застал Диму в великой растерянности: пропала штатная щетка с ручкой.

— Сам ты с ручкой! — озлился Шурка. — Где ж она может быть?

— А бог ее знает! Может, торпедисты уволокли?

Шурка лично изготовил эту щетку на прошлой неделе и справедливо считал ее лучшей на корабле. Ничего удивительного, что сперли: большая приборка.

Он представил себе весь корабль, все его многочисленные отсеки, уже залитые мыльной пеной, и подумал, что найти будет трудно. Но найти ее следовало — хотя бы ради порядка.

Шурка вздохнул, велел приборщикам начинать и пошел на поиски.

— Слушаю, Леонид Юрьевич.

— Я, товарищ командир, насчет гонок.

— Боцман! Это — корабль? Или это — филиал спортивного клуба флота? А? Что вы молчите, мичман? Садитесь.

— Спасибо…

— Ну так?

— Я на «полста третьем» десять лет. Всегда, когда гонка — наша, командир ребятам по два внеочередных увольнения объявлял. Вроде как бы — традиция.

— Нет. Нет, я сказал. Никаких! И не гляди ты на меня. Ты боцман? Иди и занимайся приборкой. Все? Что еще?

— Не любишь ты шлюпку, командир.

— А за что мне ее любить? Да сядь ты. Обиделся! А ты не прикидывал — насколько в эту неделю боеготовность снизилась? Да-да, из-за гонок. Я в последнее время даже сомневаться стал: службу ли мы несем? Начинается эпоха наглядной агитации — и все матросики выпиливают там, клеят, рисуют стенды… Кончилось. Лучших поощрили. Начинается эпоха самодеятельности. Все — пляшут и поют!.. А мне не художники, мне а-ку-стики нужны. Мотористы, а не балалаечники! Чтец у меня объявился, его на каком-то концерте замначполитуправления услышал — и десять суток отпуска. Думаешь, поехал он у меня? Фига! Никудышный был матрос. А я отличнейшим старшинам, нынешним не чета, отпуск не мог пробить! А? К чему это? Зачем это? Кому это нужно?

— Не понимаешь ты шлюпку, командир… Разрешите идти заниматься приборкой?

— Идите.

…И хотя никакого расстройства от разговора с боцманом вроде бы не приключилось, но книга корабельных расписаний в голову не шла. Хитрая книга, где каждому матросу предусмотрено место и занятие на все случаи жизни.

Назаров закурил, вышел на палубу.

Дело у Раевского было налажено. Мутная вода падала с мостика, пышная желтая пена покрывала полубак. Приборщики веселые; веселый втрое лучше работает. Где он такую эмаль для палубы достает? Кудесник, не боцман.

С полубака было видно, как на стенку, козырнув флагу, сошел Дима Олейник, в руке — коробка с фильмом. Почему во время приборки? Прекратится когда-нибудь этот бедлам на корабле?

— Прошу прощения, товарищ командир… — На него невинными глазами смотрел молодой торпедист Семенов. Тоже, кажется, гребец. И уже все знает. — Тут сейчас скатывать будем. Как бы не забрызгать…

Димыч, выйдя на берег, решал мучительную задачу. Ему предстояло выменять «Трембиту», от которой уже у всех на борту зеленело в глазах, на что-нибудь более путное: суббота, и вечером полагается фильм. Нужно было найти, во-первых, не засмотренную до дыр ленту, а во-вторых, простака, который взял бы взамен «Трембиту» (с восемнадцатью обрывами). А простаков среди киномехаников не бывает. Поэтому пошел Димыч путешествовать по занятым большой приборкой кораблям с самого утра.

Шурка обошел уже всю верхнюю палубу, ростры, надстройку, поднялся на мостик, спустился в низы, заглянул во все каюты, гальюны — но везде божились, что в глаза его щетки не видали. Ничем не смог помочь даже огорчившийся за Шурку Кроха. Искренне расстроенные происшедшим, искать щетку старательно помогали Сеня, и Мишка Синьков, и Иван с Лешкой, но ни в машине, ни в моторном, ни в кают-компании щетка не обнаружилась. Шурка, поблагодарив за помощь, пошел дальше один.

Нашлась она в кормовом кубрике: в руках у Коли Осокина.

— Что ж ты?

Коля тоже искренне огорчился.

— …Ну, — не знаю, Шура. В люк упала. Честное слово.

— С неба?

Шурка не знал, что еще до завтрака щетку утащил из кубрика Мишка Синьков, чтобы хоть как-то заслужить одобрение Блондина; по дороге Мишку крикнули получать новые карты, и щетку прихватил Сеня, за что был удостоен похвалы Дымова. Пока Сеня пересчитывал мыло, щетку прибрал к рукам Лешка: «Надо же. Новенькая совсем. Карлович! Сунь подальше». Карл ворчливо разругался с мотористами, которым он якобы недодал растворителя, и мотористы ушли рассерженные, без растворителя, — но со щеткой. Дальнейший путь щетки протекал в низах, и очень скоро, исчезнув из моторного, она появилась в машине; оттуда ее принес в кормовой кубрик Иван, бросил в люк и заорал сердито: «Вот вам! Ничего у меня больше нет!»

— А то, может, оставишь? — просительно сказал Коля. — Ну, Шура! У тебя ведь еще есть.

Динамики скрипнули и вдруг грянули хрипло: «…А что ей до меня? Она был-ла в Париже!..» На большую приборку положена музыка, и все четыре часа Зеленов, бросая тряпку и вытирая руки о штаны, будет бегать в трансляционную рубку менять пленки. «…И я вчер-ра узнал: не только в нем одном!»

— Черт с тобой! — закричал сквозь рев динамиков Шурка. — В обед принесешь!

Обратно в свой кубрик добирался он кружным путем: где только можно было, приборщики задраили двери и люки. Начав прибираться с неохотой, с ленцой, — уже разогрелись и повеселели, как бывает всегда и с любой работой на борту. Вода текла по надстройкам и трапам, скрипели щетки, хлестали струи пожарных шлангов. На полубаке бесился и прыгал Лешка: Сеня абсолютно случайно окатил его из шланга. Сам Сеня, выглядывая из-за надстройки, делал невинно круглые глаза и душераздирающе пел — в лад палубному динамику: «…Ни-че-го не случилось! Были мы влюблены!..» Шурка спрыгнул в кубрик, скинул голландку и принялся мыть койки, обнаженно повисшие на цепях. С наслаждением потянулись, согреваясь, мышцы; щетка летала, вгрызалась в поверхность, пену смахивали горячей водой; краска, освобожденная от тусклого недельного налета, блестела мокро и свежо.

Творилось небывалое.

Командир «сто восьмого» Громов объявил своим гребцам, что за победу в гонках каждый получит десять суток отпуска. Новость принес Дымов.

Шурка распрямился, крепко вытер обрывком тельника мыльные руки. Никто никогда не давал по десять суток за гонки в масштабе бригады. Но Громов свое дело знает и найдет, как устроить ребятам отпуск. Он бывал свиреп, несправедлив, однако никто на «сто восьмом» не имел привычки на него обижаться.

И Шурка и Кроха знали: решение Громова обсуждают сейчас на всех кораблях.

Только что Зеленов, прибиравший в командирском коридоре, рассказывал, как возмутился Назаров, когда боцман помянул про два внеочередных увольнения. «К чему это? Зачем это?.. Что за мода поощрять бездельников?..»

Бог с ними, двумя увольнениями, да и не в них вовсе дело.

Отпуск! Матрос за отпуск зайца догонит, блоху подкует, хрустальный дворец к утру выстроит. В ночных раздумьях, когда не спится — а не спится к середине службы все чаще, — дом перестает быть просто домом и девочка, с которой переписываешься, просто девчонкой. За годы житья по кубрикам — сдвигаются понятия и приходит уверенность, что там, где гремит на стрелках, уносясь к мирной жизни, экспресс, начинается и правит миром нескончаемый, вечный праздник.