Долгая навигация

Скука была в Петрозаводске, и снег.

Скука была в типографии, так же душно пахло бумагой, все сбежались на него смотреть, и начальник цеха говорил фальшивые слова. Оставалось идти в общагу, приткнуться там дней на пять; очень глупый получался отпуск.

— …Здравствуй, Юра. — Взглянула и прошла.

…Снег таял на ее меховом воротнике, намокший мех торчал длинно — как ресницы ее. Два года назад он ее, соплюшку, в упор не замечал; что же происходит в мире? какие женщины ходят в нем… и согласилась пройтись она с ним из милости, на четвертый только день, из жалости, что потерялся моряк вконец.

Оба тельника, что были в чемоданчике, он загнал на рынке, и всех денег с теми, что были, едва хватило на приличный букет.

И что ей говорить? К удали и силе его она была безразлична, да и не было уже ни удали, ни силы, когда он, насупившись, вышагивал рядом, стараясь не опередить. Про что врать? про лихую красоту штормов? про суровость военно-морских будней? Сыро в кубрике, вот и все будни. Зимой подъем сыграют, свесишь ноги в подштанниках, а на палубе грязные лужи и на раструбах вентиляции сосульки в полметра висят. И нужно напрягаться, и заводить себя на весь длинный день, нужно рыкнуть: «Н-ну! из коек вон!» — и гнать всех наверх, на обмерзшую палубу…

От мокрого, надоедливого снега завернули в кафе.

«К черту! — разозлился он, хлебнув (на ее деньги) шампанского. — Уеду. К чертовой матери обратно уеду».

Было все решено, и терять было нечего. Была эта женщина потеряна навсегда. И от большой пустоты рассказал он ей, размазывая ложечкой растекшееся мороженое, про то, что не рассказывал никому. Пришлось ему по весне залезть под торпеду.

Полетело малость одно устройство. Нужно было ту торпеду быстренько подстраховать.

Нацепить на нее новый бугель — вроде пояса из плетеной стали.

Места было — едва на спине заползти.

Заполз. Дело сделал и вылез. А после того как он вылез, шестеренка хрупнула еще раз, и торпеда просела на вершок. В горячке — заводили новые тали — никто не заметил. И вот с тех пор он просыпается — нечем дышать, легла торпеда на грудь. Выберется из холодного кубрика на свет, попьет из кранов водички и курит в умывальнике до утра, все равно уже не уснуть. И, самое смешное, некому рассказать: неприлично. «Такая вот глупость. Поехал я! На корабль».

…Где-то за час до рассвета он поднялся, тихо натянул тельняшку, суконные штаны, закурил. С удовольствием ступая босыми ногами по деревянному полу, подошел к окну. Следов на снегу еще не было. Фонарь стоял в кособокой снежной воронке.

И снова идти, ждать, пока рассветет, загребать сырыми клешами мокрый, неслежавшийся снег… где-то мокнет во льду холодный, очень теплый внутри, пропахший соляром корабль.

— Уходишь? — сказала она.

В голосе не было сна, только легкая напряженность.

Он опустил тюлевую занавеску: занавесил фонарь и сырой вялый снег. Присел на край постели. Узкое бледное лицо, темные волосы волной на подушке.

— Дура. Куда я пойду? Куда я от тебя денусь?

Она вдруг села и, не то плача, не то смеясь, прижалась к его груди — лицом, тонкими нервными плечами, маленькими дрожащими грудями… Когда он говорил, что не уйдет, то не решил еще ничего и только сейчас, держа в неловких руках тонкую, стынущую спину, помял, что не нужно больше ничего, лишь беречь и беречь этот комочек тепла, и бывает такое только раз. Потом она позвонила в цех и сказала, что сегодня на работу не придет, потому что выходит замуж. Вернулись с ночной смены тесть и теща. Вызвали телеграммой мать. Свадьбу справили негромкую, и теща все насмотреться не могла, как Юра сидит и улыбается: была у него в передних зубах щербинка, которая, когда он стеснялся, делала улыбку беззащитной и совершенно детской.

Весь этот год он хранил ото всех то, единственное, предрассветное воспоминание. Пришла месяц назад телеграмма: сын. Это в голове не укладывалось вовсе. Каков из себя этот младенец? как к нему относиться? что теперь делает жена? и какой будет дальше жизнь?.. Танкера мне не хватало!

…Кок Серега сидел на камбузе, на высоком табурете и бессмысленно глядел в черное стекло, по которому равномерно и всякий раз непохоже прокатывалась волна. Одной рукой он цепко держался за трубу, другую, чтоб теплее было, сунул между колен. Был он в робе, беретике, с сумкой противогаза через плечо — как надел по тревоге, так и не снимал. И нисколько не беспокоила его дверь, которая распахивалась и снова захлопывалась, когда корабль уваливался на левый борт.

Очень пусто было в камбузе, голо и холодно.

— Ты чего здесь? — сказал Шурка.

Серега бессмысленно пожал плечами.

— Спать бы шел.

Серега пожал плечами.

— Иди в котел. Там тепло. Кроха книжку читает.

Серега даже плечами пожимать не стал.

— Плюнь ты. На танкере жратвой разживемся.

Серега вздохнул.

«Хлоп, хлоп», — разговаривала дверь.

— Закурить дай, — без надежды сказал Серега.

— Серега. Расскажи, как ты тонул.

Серега однажды рассказал, что они на сухогрузе попали в хороший циклон возле острова Мадагаскара и чуть богу душу не подарили. Почему-то именно сейчас Шурке захотелось услышать про это в подробностях.

— Весело тонул, — сказал Серега.

…Самым страшным тогда было солнце. Мутное, огромное, рыжее солнце висело над мутными зелеными валами. У них сломалось рулевое, и они потеряли ход, потому что затопило машину. Крышки трюмов не проломило, и потому они держались. Ветром выдавило все двери и окна. Они сидели в коридоре в надстройке. По каютам сидеть было страшно. Сидели в коридоре, упершись спиной в переборку, ногами — в другую. Дверей в торцах коридора не было, и теплая волна проходила через головы по коридору насквозь. Между волнами в коридор пялилось солнце — дикое и чужое. Они сидели в коридоре и тупо ждали, когда все это кончится. Насчет того, чем все это кончится, иллюзий не было.

— Песик очень выл, — сказал, подумав, Серега. — Смеялись.

Между Серегой и боцманом Витькой суетился корабельный пес. Когда наваливалась волна, они хватали пса за лапы, чтобы его не унесло. Когда волна выходила в противоположную дверь, пес начинал отчаянно выть. Пса звали Вася, а полностью Василь Андреич. «Не скули, Василь Андреич!» — кричал кто-нибудь, и все очень смеялись. Кроме песика, Василием Андреевичем звали еще старшего помощника капитана.

Четыре года плавал Серега до службы, три здесь — итого семь. Призывался он в одно время с Шуркой и Крохой, и уйдет вместе с ними. Но про это все почему-то забывали. Никем Серега не командовал, никого не воспитывал и в трюма никого не загонял. В строю бывал только на вечерней поверке и выходной имел два раза в месяц, когда, напялив персональную белую куртку, его подменял мичман Карпов. Готовил Карпов хуже.

— Что делать будешь? — спросил Шурка. «Что делать будешь, когда придешь домой?»

— Женюсь, — убежденно сказал Серега. Снял берет, разгладил раннюю лысинку и, быстро вцепившись в трубу, аккуратно надел берет обратно. — Или в море пойду.

— Есть на ком жениться?

— У нас все девки хорошие. Или в море пойду.

— Не надоело?

— Вода, — равнодушно сказал Серега.

Они летели — вверх и вниз, на мокром кафеле, и с борта на борт…

— Привяжи ты ее к чертовой матери, — сказал Шурка про дверь.

— Хрен с ней, — сказал Серега. — Ты видел, как танкер горит? Я видел.

…Горел француз в Бискае. Самого танкера видно почти не было: мили на полторы горела нефть. На палубе он вез в придачу бочки с какой-то горючкой. Когда на палубе что-то взрывалось, бочки летели вверх метров на пятьсот. Кругом было полно судов, и никто не мог сунуться к французу. Команда слишком поздно стала сматываться, из трех шлюпок на чистую воду прорвалась одна. И то, ребята говорили, все в ней были помешанные.

— Я видел.

— Ну и черт с тобой, — грубо сказал Шурка. — Карловича ты не видел?

Серега пожал плечами.

И Шурка пошел дальше.

Хлоп, хлоп…