Долгая навигация

Ругнувшись, он вернулся, вынул из нагрудного кармана сырой еще голландки шкертик и привязал раскрытую дверь к трубе титана.

— Не надо, — попросил, не оборачиваясь, Серега. — Дует.

За дверью амбулатории Шурка услышал повизгивание, а потом громовый хохот, и стало ему завидно. Конечно, к Доктору набилась вся молодежь, и чего им не веселиться — вся служба впереди, два с лишним года. Шурке очень хотелось узнать, отчего так смешно, но стоять под дверью неприлично, а войдешь — и смеяться не станут. Чужой.

…Смеялись просто так. Мишка Синьков, выгнанный за самоволки с первого курса мореходки, высчитывал, когда он станет капитаном-наставником, а Сеня, Валька и Доктор активно ему помогали. У Мишки получалось — через восемнадцать лет, а с их поправками — через восемьдесят.

— Тихо! Считаем сначала, — кричал Мишка. — Стой! Значит, так. Через два года я играю ДМБ. Так?

— Так, — соглашались остальные.

— Через три, — соглашался Сеня.

— Будет мне… двадцать один?

— Двадцать три, — ронял голову Сеня.

— Не мешай!..

Начинались ступеньки карьеры.

— С четвертого курса я уйду на заочное. И на пятом пойду чет-вер-тым…

— Пятым! — кивал Сеня.

— Пятого не бывает! Четыре штурмана на пароходе! А на шестом пойду…

— Шес-тым!..

Словом, шла несусветная глупость, но, начав смеяться, уже не могли остановиться. Пели, развалясь на амбулаторном столе, и Доктор аккомпанировал, стукая пинцетом по бутылочкам. Затем сообща стали уговаривать Сеню прямо сейчас надеть кислородный прибор: если Сеня случайно уснет, они, не будя его, тихо доставят, одетого в маску, прямо к месту пожара.

Почему-то все твердо считали, что танкер горит.

А Карлович швабрил офицерский коридор. Он был дежурным по низам. Сидеть просто так было скучно. Он всегда предпочитал работать. Два с половиной года прошло за работой, и еще полгода пройдет…

— Помочь? — спросил Шурка и тут только понял, отчего его так ведет, будто с хорошего стакана: оттого, что давно не спал. Мышцы были пустыми и легкими и голова позванивала и плыла.

— Гальюн разве, — сказал раздумчиво Карлович.

Шурка глянул в умывальник и загрустил:

— Это только пожарным шлангом.

— Можно, — согласился Карл.

Напор в магистрали был хорош. В две пульсирующие струи они вычистили от желчи и зелени гальюн и умывальник и начали мыть коридоры. В них это вколочено было намертво: наводить чистоту всегда радость. Потом перепустили в нижний отсек воду из кубрика и откачали ее эжектором, и в две швабры пошли — по кубрику, по коридорам.

— Спасибо, — сказал Карл. — Больше делать нечего. Только кранцы чинить. Совсем «сто восьмой» порвал кранцы. Новые совсем были.

— В том году они были новые.

— Да, да, — хитро сказал Карлович. — Иди!.. — и потащил плетеные, продранные мешки в дежурную рубку.

А Шура опять остался без дела. Он маялся, он никак не мог понять, что с ним происходит. Бог знает когда, на том берегу жизни была ночь, в которую он прощался со своим городом. Звездная, холодная, сухая. Вернулся, хмельной и безмерно усталый, домой часов в пять, — а в шесть уже мать будила его: «Шура. Шура! Шура, вставай…» — «Ну что там еще?» — «В армию тебе пора…» — «Да не в армию! Флот!» — раздраженно поправил он — и проснулся. Ежась от холода, неудовольствия просыпаться в темноте, от великого желания спать и спать в тепле, он посмотрел в окно: весь город захлестнут был снегом. Что это было? Какая сила выдернула его из теплой домашней постели, погнала в предутренний снег, эшелоны, под гулкие своды старинных казарм, годами удерживала в холодном и жарком отсеке на тяжко кренящемся корабле и теперь, по большой дуге ночного моря, вдали от темных берегов, где хмурый лес вставал торчком, тащила поперек волны на юг — туда… туда…

— Прошу добро?..

— Добро. Да входи ты скорей! — сердито сказал Блондин. Работать против волны было скверно; шли полным, а левая машина все сбавляла обороты…

Все так же было темно в ходовой рубке, все так же раскачивалась надстройка и ветер с водой рвался в распахнутые портики. У левой двери неяркой зеленью светился экран локации.

— Подменить кого? Вовка?

— Иди ты!.. — сказал Блондин.

— Димыч?

— Да пожалуй что и ни к чему.

Зеленый луч развертки равномерно кружил по бледному полю, и все было пусто. Не за что зацепиться старпому. Плывем.

— Два лево по компасу, — скомандовал из штурманской Луговской. Что-то он там мудрил, высчитывал, пока корабль лез на очередную волну, захлебывался ею и скатывался вниз, навстречу следующей… Мудрил, выгадывая точку и курс. Будет вот так же волхвовать над прокладкой Валька…

— Дима, что делать будешь?

— У меня техникум не закончен. Только диплом написать.

— И что?

— Главный механик колхоза.

— Ерундой занимаемся! — сказал, как выплюнул, Вовка.

Шурка посмотрел: освещенный слабо компасом, в затасканной шапчушке, стоял незнакомый ему, курносый и страшно злой мужичок.

— Ты про что?

— Да про все! — Та же эйфория бессонницы крутила и выматывала Вовку. — Про все! Дочка у меня! Понял? Четыре года. Понял? А я вот как пес. Родилась, а я не признался. Не признался, и все! Гулять мне хотелось. А когда я теперь в Соломбалу попаду? Тем летом? Четыре года девке. А я тут. А вот возьмет она и до лета замуж выйдет. А? Теперь девка большая, теперь ее всякий замуж возьмет. Понял?!

И в ходовой рубке замолчали, надолго.

— …На румбе?

В расстройстве Шура спустился в умывальник, глянул в желтое зеркало и убедился с печалью, как он отвратительно грязен, перемят и небрит. Старпом, сбежавший вниз за нуждой, застал его голым до пояса, красным от воды и шершавого полотенца, с мокрыми и блестящими после мытья холодной водой волосами, с пышной мыльной пеной на щеках. Пена искрилась и шипела. Лезвие было новым и ледяным. Лицо из-под лезвия выходило промытым и ясным.

— Да, — сказал, застегивая штаны, Луговской. Посмотрел глубоко запавшими, почти сгоревшими глазами — и вздохнул.

Но из коридора он все-таки всунул голову в умывальник и язвительно сказал:

— Такова, джентльмены, неизменность морских обычаев и инстинктивная любовь к порядку в моряках, из которых иные откажутся утонуть, не умывшись предварительно.

Огни буксиров открылись по левому борту, сквозь дождь и, как бывает это всегда, неожиданно.

Хотя огней ждали, буксиры были видны на экране локатора, и Назаров велел идти так, чтобы оставить их слева, огни появились как праздник.

Луговской смотрел на карту.

Он был пуст, он был вытряхнут в эту ночь. Теперь, когда локатор брал берег, он видел свою невязку — погрешность.

Невязка была мала. Даже меньше, чем он ожидал. Это утомило его окончательно.

Буксиры стояли почти в кильватер в двух милях от танкера. Танкер лежал всем своим длинным широким телом на песчаной банке. Как он туда залетел, Луговской понять не мог.

Буксиры открылись по левому борту, и тогда забился в корабельных звонках авральный сигнал. Все спали уже, и уснули, как назло, в последние полчаса. Шурка спал в кубрике на чужой, нижней койке. У котла спал Женька, и к нему притулился, зажав между колен ладошки, Серега. Кроха с Иваном сопели в обнимку на овчинных тулупах в машине. В кормовом кубрике спали Коля Осокин, и Валька, и Доктор, и еще много народу: здесь было тепло от машины и меньше качало.

Намотав вслепую портянки, на ходу застегивая бушлаты и канадки, выбирались из низких дверей на хлещущий ветер и дождь, на четвереньках расколачивали кувалдами штормовые стопора якорей. Ветром сносило корабль стремительно; якорная цепь уносилась с биением в клюз, вышибая зеленые искры. Раевский стоял и внимательно слушал: он мог сказать, сколько метров на клюзе, на слух. Цепь задержали, и корабль короткими рывками забился на цепи. Якорь забрал хорошо. Глубина была восемь метров.

Возясь со своими делами по авралу, разбитые коротким, обманчивым сном, поджимаясь от свирепого холодного ветра, совсем забыли, зачем сюда пришли, и только когда отдали якорь, опомнились: где горит?