Страница 26 из 70
Если рассматривать битву — или, например, происшествие в Тарсусе — как учебные маневры или некую отвлеченную проблему, то можно принести всем, кто в нее втянут, гораздо больше пользы, чем принесли бы все душевные переживания, взятые вместе.
Боже, хоть бы доктор Максвелл поскорее заткнулся. Он слишком долго распространяется по поводу вреда, нанесенного людям, а этими рассуждениями делу не поможешь. Гуманистические аспекты ясны и без того. Когда же он перейдет к предмету, явившемуся причиной созыва этого совещания? Промедление могло обойтись дорого. Истлейк отключился и постарался опять представить себе дело в виде отвлеченной проблемы. Как поступил бы он, если бы предстояло решать ему? Играл бы в открытую или темнил? В любом случае дело дрянь. Ни та, ни другая альтернатива его не устраивала. Проблема осложнена заявлением президента по телевидению —« фактор, который нужно учитывать при любом решении. Его никак нельзя сбрасывать со счетов.
Строго говоря, то, что они делали в Дагуэе, не выходило за рамки руководящих указаний президента. Их исследования вполне можно было рассматривать как исследования оборонного характера. Но пойди убеди в этом журналистов, внуши это людям. Журналисты могут повернуть дело так, как будто президент пытался двусмысленными заверениями ввести в заблуждение народ своей страны и международное общественное мнение. А это было не совсем так. Президент осудил бактериологическое оружие вообще и в частности как оружие возмездия. Звучало хорошо и, насколько Истлейк знал, соответствовало убеждениям президента. Почему бы и нет? Если имеешь возможность за два часа разбомбить любую страну мира, можно себе позволить осудить бактериологическое оружие. Значит, в Дагуэе продолжают проводиться только необходимые оборонные исследования — поиски путей обезвреживания бактериологического оружия.
Однако выступить сейчас и объявить о том, что произошло, Истлейк считал неправильным. Это означало бы сдаться, даже не попытавшись удержать свои позиции. Сдаться при первом же нажиме. Это было… преждевременным. Они еще точно не знают, насколько плохи дела. А главное, Истлейк всем нутром чувствовал, что это было бы неверно.
Конечно, с другой стороны, замалчивать инцидент слишком долго тоже было рискованно. Если о нем станет известно через другие каналы, если слух о нем как-то просочится, они все будут выглядеть еще хуже. Главное — как можно дольше держать происходящее под контролем и не упустить верный момент.
Но существует еще одна проблема: заставить согласиться на это остальных. Не то чтобы это было неосуществимо, но все же достаточно сложно. Тут надо было поразмыслить. Досадно, что совещание не чисто военное и невозможно, взглянув на воротник говорящего, тут же сообразить, чего стоит его мнение и каков его вес. Это было одно из демократических совещаний. Но в то же время не просто демократическое. Пожалуй, больше оно походило на собрание акционеров, где никто точно не знает, у кого какой пакет акций. У Ренчлера был большой пакет, но, похоже, все же меньше, чем у Шлеймана — советника президента по военным вопросам. А у Шлеймана меньше, чем у Макгрейди, который ввел президента в Белый дом. Главная сила — эти двое и полковник Инглиш, представитель армейской разведки. Не промахнешься, если заручишься поддержкой этих троих. Если, конечно, их позиции совпадут.
В конечном счете все будет зависеть от полковника Инглиша. Уже совершенно ясно, что он предпочтет замять дело и, если удастся, сделать вид, что вообще ничего не случилось. Но возможно ли это? Истлейк не был уверен, что им удастся долго придерживаться этой линии поведения. Но пока он решил примкнуть к Инглишу, чтобы удерживать положение под контролем хотя бы несколько дней, а может быть, даже несколько недель. Так что пусть Инглиш выступит и заявит, что пока нет причины подставлять свою шею под удар этих чертовых «голубей мира». Пока что нет. И пусть Инглиш рассеет страх, который все они испытывали, страх перед тем, что кто-то свистнет и поднимется ужасный переполох.
Истлейку ужасно хотелось, чтобы доктор Максвелл наконец заткнулся. Ведь он уже признал, что ни лекарств, ни средств борьбы с вирусом не существует. Так что все его разглагольствования о здравоохранении — пустая болтовня. Вся беда заключалась в том, что этот чертов врач обожал выступать на совещаниях в присутствии генералов, адмиралов и министров. Ему льстило их внимание, хотя они просто терпели его и ждали, когда же он замолчит.
5 ЧАСОВ 15 МИНУТ ПО МЕСТНОМУ ЛЕТНЕМУ ВРЕМЕНИ
Норман Льюин устал до предела. Он не спал уже сутки, последние двенадцать часов работал с огромным напряжением. Сейчас он шатался от усталости, работая уже из последних сил. Таким усталым он не был со времени своей медицинской практики, которую он проходил в больнице. В последний спокойный час — перед выездом в Тарсус,—когда колонна госпиталя была уже сформирована, он успел кое-что прочесть о японском энцефалите «Б» в материале, переданному ему Биллом Робертсоном. Там все было предельно ясно, но это не подготовило его к тому подавляющему впечатлению, которое производил зараженный, умирающий город. Это была иллюстрация к лаконичным медицинским описаниям:
«В своей эпидемической форме болезнь влечет за собой высокую смертность. Имеются три основных формы развития болезни: постепенная, гиперострая и характерно острая. Самой легкой из указанных трех форм является постепенная. Для нее, как правило, характерна легкая головная боль, невысокая температура, за этим наступает полное выздоровление. Гиперострая форма вызывает ярко выраженный невроз и эпилептические припадки, поражает центральную нервную систему, часто влечет за собой преждевременную смерть. Характерно острая форма проявляется в головных болях, ознобе, высокой температуре, анорексии, слабости, усталости, тошноте и рвоте, поносе, фотофобии, нарушениях зрения, глубоких и поверхностных рефлекторных изменениях, появлении патологических рефлексов, недержании, потере координации движений, бреде, возбуждении, коме и других мозговых расстройствах, в поражении основных ганглий, судорогах и умственной деградации».
Все это было куда как плохо. И усугублялось еще тем, что в данном случае, как объяснил Робертсон, они столкнулись не с естественной эпидемией, носителем которой является «Culex tritaeniorhynchus» — крохотный москит с Дальнего Востока. Эта эпидемия была разработана в лаборатории и распространилась из-за промаха при аэробиологическом эксперименте. Иначе говоря, аэрозоль, распылявшаяся с самолета, содержала сильно действующий вирус в концентрированных дозах с частицами до пяти микрон, вызывающими крайнюю степень легочного поражения.
Таким образом, здесь имелись все симптомы болезни, перечисленные в медицинском журнале, к тому же усиленные условиями эксперимента и ожившие в жутких сценах мучений, которые беспомощно наблюдал Льюин в эти утренние часы. Струйная рвота одиннадцатимесячного мальчика, непрекращающийся бред сорокапятилетней женщины и ее глаза, наполненные ужасом, которые наконец закрылись, когда она потеряла сознание. Все это запечатлелось в мозгу Льюина. Но помощь, которую он мог оказать больным, была незначительной. Чем он мог помочь прежде здоровому пятидесятилетнему мужчине, ставшему беспомощным, как новорожденный ребенок? Он прополз полмили от своей хижины до ущелья часа за два и был доставлен в госпиталь с окровавленными локтями, ногами и животом.
Но, пожалуй, самыми душераздирающими и обескураживающими случаями из всего, что ему пришлось увидеть, были Эдисоны. Ведь только накануне утром поступил первый сигнал от чудаковатого старика. А казалось, прошла целая жизнь. И она действительно прошла. Например, у Эдисона. Старика нашли уже мертвым, а Мэри билась в истерике, пытаясь описать мучительную смерть Эдисона. Едва Льюин приказал санитарам унести его труп, как у Мэри начались схватки и преждевременные роды. Санитарам пришлось снять Эдисона с носилок и срочно перенести Мэри в полевой госпиталь, где у нее произошел выкидыш. Льюин сделал ей противосудорожный укол и укол димедрола. Теперь они готовили ее к дилатации и выскабливанию.