Страница 25 из 70
— И еще,— предложил Истлейк,— может быть, нам следует пригласить армейскую разведку?
— Прекрасно,— сказал Ренчлер,— назначаем совещание на шесть часов.
Генерал Истлейк разрешил себе первый и единственный глоток виски, налитого ему Ренчлером в самом начале разговора, пожелал доброго утра заместителю министра и спустился по служебному лифту к себе, чтобы принять душ и надеть мундир.
5 ЧАСОВ 00 МИНУТ ПО МЕСТНОМУ ЛЕТНЕМУ ВРЕМЕНИ
«Удивительно, — подумал доктор Бартлет,— как легко работается в защитных костюмах». Во время немногих тренировок на базе ему казалось, что обращаться с больными будет неловко и трудно — помешают перчатки, доходящие до самых локтей, маски, сапоги огромного размера. Работать, конечно, можно, хотя и неудобно. Он не учитывал, что в минуты настоящей опасности нервное напряжение мобилизует волю и человек думает только о главном. Через две или три минуты он совершенно забывал, что работает не в своем обычном белом халате. Сопровождающие, конечно, отпускали и шуточки, и насмешливые замечания, когда они, подъезжая к городу, облачались в эти костюмы, выданные им лейтенантом, который со всей серьезностью проверял застежки и герметичность масок, для чего разбрызгивал нашатырный спирт.
За два часа доктор Бартлет осмотрел десять больных, то есть на одного больного он тратил двенадцать минут. Все они были одинаково плохи. В полевом госпитале стояло тридцать коек, и майор Робертсон быстро сообразил, что лучше всего госпитализировать находящихся в коматозном состоянии, пожилых, детей и с температурой выше сорока. Больных в менее тяжелом состоянии врачи будут посещать на дому.
Он выпрямился после осмотра десятого пациента и дал указание медсестре:
— Мокрые простыни и замените капельницу, когда она опустеет.— В капельнице была глюкоза и противосудорожное средство.
Пожилая женщина дышала медленно и с трудом. «Долго она не протянет»,— подумал Бартлет. Заболевание само по себе было тяжелое, к тому же лечение осложнялось тем обстоятельством, что ни у одного больного не было истории болезни. Это усиливало растерянность Бартлета. Так, про эту женщину он знал лишь, что ее звали Дженкинс, да и то не был вполне уверен. Врачи пытались выяснить имена пациентов, но не всегда успешно. Так, одного пациента, помещенного в госпиталь, они зарегистрировали под именем «Статлер», руководствуясь только меткой на полотенце, которое висело в его ванной комнате.
Доктор Бартлет глубоко вздохнул. Он уже привык к сиплым звукам своего дыхания, проходящего через фильтр маски, которое напоминало дыхание через трубку акваланга. Он хотел было вытереть лоб, но вспомнил, что на нем защитный костюм. Ткань костюма была пористой, пропускающей воздух. Но все же в нем было жарко, и, когда Бартлет отвлекался от работы, он больше ощущал вес костюма. А может, давала себя знать усталость. Он спал всего лишь час, когда его разбудила военная полиция и велела собираться, чтобы выехать с полевым госпиталем. И только на полпути к городу им объявили, что тревога была не учебной.
Бартлет прислушивался к шуму генератора, стоящего неподалеку, который, казалось, делал еще более глубокой драматическую тишину в палате, где больные боролись за жизнь с экзотическим вирусом. Ему было жаль их, но жаль и самого себя. Он устал и очень хотел бы выпить чашку кофе. Но для этого надо было сначала пройти дезинфекцию, снять маску в специальной комнате и вымыть щеткой руки. Овчинка не стоила выделки. И он решил поработать еще час. Он переложил решение на свой организм, которому рано или поздно захочется облегчиться, и тогда он заодно и выпьет кофе.
Внезапно он услышал дикие, ужасающие крики и поспешил в их направлении. Бартлет и два других врача одновременно подбежали к койке, на которой лежал полноватый человек восточного типа. Это был Смит, которого привезли из магазина в коматозном состоянии, с судорогами мышц лица и груди и температурой сорок. Бартлет удивился тому, что он пришел в сознание так быстро. Однако его удивление перешло в тревогу, когда Смит, силясь приподняться и сесть, начал кричать: «Уйдите от меня! Уйдите! Уйдите!»
— Успокойтесь, сэр,— сказал Бартлет,— мы здесь, чтобы помочь вам.
Смит поднялся с койки и заорал:
— Помогите! Помогите! Здесь гигантские насекомые! Боже! Какие громадины, они впиваются в мое тело.
Врачи схватили его за руки, пытаясь уложить обратно в постель. Но он вырвался и, шатаясь, выбежал на середину палаты.
— Помогите, помогите! — кричал он. Третий врач преградил ему путь.
— Убирайтесь, убирайтесь,— вопил Смит, когда врач схватил его. Потом слова перешли в дикие крики ужаса и полного отчаяния. Тут подоспели те двое врачей, у которых вырвался Смит, и втроем они с большим трудом снова уложили больного на койку. Бартлет подошел, чтобы поговорить с больным.
— Может, его пугают маски, сэр,— предположил один из врачей.
— Вас это пугает? — спросил Бартлет, указывая на свою маску.— Эта маска предохраняет врачей от заражения. Нам необходимо оставаться здоровыми, чтобы ухаживать за вами.
— Меня не обманешь,— кричал Смит.— Вы — насекомые. Вы все насекомые. Вы пожираете человеческие мозги и умеете говорить.
Трое врачей вынуждены были держать буйствовавшего Смита. Бартлет заметил, что он сорвал с руки капельницу с глюкозой. Подумав, Бартлет приказал принести смирительную рубашку. Либо это, либо усыплять. Выбор, сделанный им, был вынужденным. Хотя усыпление и более гуманно, но оно может скрыть слишком много симптомов. И, возможно, нарушит и без того шаткое равновесие в организме, который подвергся тяжелому испытанию. Врачи боролись с этой болезнью вслепую и не могли себе позволить лишнего риска.
— Когда вы наденете ему смирительную рубашку, позовите меня. Я снова поставлю ему капельницу, теперь уже к ноге.
7 ЧАСОВ 10 МИНУТ ПО ВОСТОЧНОМУ ЛЕТНЕМУ ВРЕМЕНИ
В конце концов дело даже не в том, чтобы быть всегда правым. Конечно, правым быть куда лучше. Но правота вовсе не всегда влечет за собой престиж, власть, влияние или известность. Если человек прав, но ведет себя неправильно, это может стать губительным для его карьеры. Нередко бывает и так, что человек совершивший непоправимую ошибку, блестяще выходит из положения. Так, сравнительно недавно, когда Кеннеди был президентом, они допустили ошибку, предприняв вторжение на Кубу в районе залива Кочинос. Но тогда они были неправы все вместе. А преподнесли это так, словно преподаватель из Пойнт [военная академия в США] вошел не в класс, а в мир и заявил: «Эх вы, простофили, вы совершили большую промашку. Да, вы действительно промахнулись. Но пока я не буду засчитывать отметки предварительных экзаменов. Мы будем учить все заново, и на сей раз только попробуйте не сдать…».
Ну, может быть, и не совсем так было. Имелось немало убитых, и много людей оказались в кубинских тюрьмах, но в Вашингтоне, в умах и сердцах американцев каким-то образом это событие запечатлелось как неудавшиеся небольшие маневры. И никаких оценок. Возможно, это не гуманно, но такова суть дела. Вопрос предельно прост: или вы верите в себя, или не верите. И если вы верите в себя, думаете, что сможете принести пользу, что ваше умение, ваш опыт и ваш ум пригодятся стране, значит, нужно подумать и о своей карьере, постоянно продвигаться вперед, потому что каждый новый день приносит новые проблемы и одна из них потребует вас.
Вот так Истлейк понимал это дело. Сидя в широком зале заседаний на третьем этаже Пентагона, он осматривал собравшихся и старался предугадать, как именно они будут реагировать на события в Тарсусе. Он верил, что иначе поступать нельзя. Он считал, что нечего принимать все слишком близко к сердцу, слишком серьезно. Этим никому не поможешь. Если офицер теряет на поле боя голову, начинает думать о павших и умирающих — а умирающие всегда хуже мертвых, так как они беспокоят вас своими криками,— это уже не офицер. У такого офицера будет только больше потерь. В два раза больше. В сто раз больше. Эмоции здесь только вредят.