Ржавый-ржавый поезд

Волшебник, распыляющий вокруг пылающего склада негорючий порошок… Бред какой-то… Я отвлёкся и с размаху наступил в лужу.

И тут меня как осенило.

Гроза. В ту ночь была гроза с проливным дождём.

В газете писали, что огонь появился сначала на крыше, поэтому причиной возгорания по первой версии был удар молнии. Но тогда всё сходилось. Если разлить по крыше горючую смесь, то достаточно будет одной искры… или того же самого разряда молнии, чтобы начался пожар.

Мог ли волшебник это сделать?

Мог. Конечно, мог бы. Проще простого.

И если действительно сделал, то появляется другой вопрос: «Зачем?». Только для того чтоб отомстить Кормье за тот случай в особняке? Вряд ли. Волшебник, конечно, мог напугать до дрожащих коленок, но я никогда не видел, чтобы он действительно применял к кому-то насилие. Проблемы успевали решиться сами собой до того, как вмешательство становилось единственным выходом.

А как же кукла, шепнула интуиция мерзким голоском. Ты мастер самообмана, Келли. Умничка, продолжай в том же духе.

– Брысь, – сказал я вслух, как собаке или кошке.

Интуиция послушно заткнулась.

Я собирался перейти дорогу по освещённому месту, чтобы дальше уже добираться до лагеря более безопасными, окольными путями, когда заметил на лавке напротив старого госпиталя согбённую женщину. Сперва мне показалось, что это та самая старушка с пуделем. Но стоило подойти ближе, и стало ясно, что женщина очень молода, просто тёмная одежда и согнутая спина добавляют ей возраста. Правильнее было бы пройти мимо, но что-то заставило меня замереть. Всё-таки стояла глухая ночь, а женщина была одна, и поза у неё выглядела странно…

– С вами всё в порядке? – спросил я, остановившись напротив незнакомки. Она кивнула, не разгибаясь; чёрные косы змеями соскользнули с плеч и свесились до земли. Платье вблизи оказалось зелёным, просто очень тёмного оттенка и с лёгким металлическим отливом, как крылья у бронзовки. – Э-э… Я тогда пойду. Простите, что помешал.

Но ни одного шага сделать я так и не успел.

– Не уходи, – невнятно попросила она слишком низким для женщины голосом. – Посиди немного со мной. Я так давно ни с кем не говорила.

Я огляделся по сторонам. Поблизости ни души не было – ни бродяг, ни попрошаек, ни тем более полицейских. Собаки – и те точно мигрировали в другую часть города. Даже сорока, уснувшая на ограде, казалась не настоящей, а вылепленной из глины. Город был обложен тучами так густо, что луна не просачивалась сквозь них даже бледным пятном, намёком на самое себя. Ветер, гонявший меня по окраинам, как пустой бумажный пакет, здесь словно умер. Но оранжевые конусы света вокруг фонарей продолжали покачиваться сами по себе, и развалины госпиталя видны были ясно как днём.

– Хотела бы я знать, что заставляет нас возвращаться в места наших величайших страданий.

Низкий голос незнакомки прозвучал прямо над ухом. Я обернулся и вздрогнул от неожиданности – женщина совершенно незаметно для меня успела выпрямиться, и теперь она неотрывно смотрела на разрушенный госпиталь. Половина смуглого лица оказалась на свету, половина – в темноте, и граница проходила резко, точно всю левую сторону облили густой тушью. Только глаза против всех законов оптики были одинаково светлыми.

– Не знаю, – пожал я плечами, через силу заставляя себя говорить. Мне не было страшно или неприятно, просто с каждым вздохом нечто всё сильнее наваливалось на плечи, точно сама темнота обретала вес. – Я такой привычки не имею. Хотя вам виднее, конечно. У меня уже давно такое ощущение, что окружающие знают обо мне больше, чем я сам, причём все.

Незнакомка засмеялась – немного театрально, словно актриса, продолжающая по привычке играть и в жизни.

– У меня тоже иногда возникало такое чувство раньше. Но я не хотела тебя обидеть, – улыбнулась она. – Просто я уже видела тебя здесь не раз… Многие приходят сюда, потому что тут оборвались жизни их близких. Помнишь, на этой лавочке как-то сидела старая монахиня с пуделем? – Я кивнул, изрядно заинтересованный. Получалось, что эта женщина меня постоянно замечала, а я её – никогда, хотя феноменальной рассеянностью вроде бы не страдал. – У неё здесь отец умер, прямо в тот день, когда самолёт рухнул на корпус. Всю войну преодолел без царапины, а под самый конец… Она приходит почти каждую неделю. И другие тоже часто возвращаются оплакивать своих. Кто днём, а кто ночью, чтоб другие не видели. Вот я и подумала, что и ты… – незнакомка смущённо осеклась, и я поспешно поднял руки:

– Нет, я гуляю, только и всего. Совпадение, не больше. А вы? У вас здесь тоже кто-то… – я умолк, сообразив, что горожу бестактность на бестактность.

– Да, – просто ответила женщина и вдруг усмехнулась, жёстко, по-звериному: – Я сама.

Шуткой это не показалось. Повисло неловкое молчание.

– Соболезную, – выдавил я из себя наконец.

– Не стоит, – махнула рукой женщина и загадочно добавила: – Со всеми случается.

Фонарь в конце улицы мигнул и погас.

Я переступил с ноги на ногу и наконец сел на лавку рядом с незнакомкой.

– И часто вы приходите сюда?

– Время от времени, – вздохнула она. – Наверно, надо бы отпустить себя уже и уйти, но… Знаешь, у меня дочь есть. Я не могу сейчас с ней видеться, только наблюдаю издалека. У нас вышла ссора с её отцом, и мне пришлось… уйти. Но пока он заботится о ней, формально я забрать её не могу.

– Понимаю, – кивнул я. На периферии снова потемнело, и освещённый район сузился ещё на десяток шагов. – А что сама дочь думает об этом?

Женщина улыбнулась, беспомощно и виновато:

– Просит подождать. Говорит, что скоро она станет взрослой, и тогда отец уже не сможет решать за неё… – женщина запнулась. – Говорит, что любит меня.

Я ободряюще коснулся её руки; она была холодной, точно камень на дне омута.

– У вас хорошая дочь.

– Её зовут Мари, – ответила женщина невпопад и отвернулась.

– Красивое имя. Я знаю одну Мари здесь, – признался я, не зная, как реагировать. Похоже, незнакомке было тяжело рассказывать о своём положении, но, с другой стороны, хотелось выговориться. – Не грустите. У вас обязательно всё наладится. Надо только набраться терпения.

Женщина вздохнула, а затем вдруг обернулась ко мне и прикоснулась к щеке ледяными влажноватыми пальцами. В светлых глазах отражалась пустая улица и последний горящий фонарь.

– Ты хороший мальчик, Келли, – произнесла женщина. – Только ты зря сюда приходишь. Тебе рано, это совершенно точно.

От места прикосновения расползался бездушный холод, до онемения. В левом глазу потемнело; я моргнул, но тёмное пятно никуда не исчезло. Язык ворочался во рту с трудом, словно распухший.

– Откуда вы знаете… Я же не говорил своё…

Женщина шевельнула губами; они все были в мелких трещинах, целая сетка, словно кракелюры на старой картине.

– Решай наконец, где ты хочешь быть, здесь или там. Где твоё сердце?

– В небе, – машинально ответил я. Наваливалась дурная дремота. Горел теперь только один фонарь, за моим плечом. – То есть… я не знаю, почему так сказал.

– Знаешь, – серьёзно ответила она. – И передавай Мари привет.

Она наклонилась ко мне – и клюнула губами в правую щёку, сухо и быстро.

Меня окатило абсолютным, ослепляющим холодом, а в следующую секунду пронзительно закричала птица – дурная сорока, проснувшаяся среди ночи. Я отшатнулся – и спиной влетел в ливень и живые звуки города.

Фонари горели все до единого – длинная цепочка в грозовом мраке.

Лавка напротив госпиталя была пуста.

Я вернулся в лагерь вымокшим до нитки и, кажется, в лихорадке. Мне было невыносимо жарко. Кое-как побросав мокрую одежду в угол, я забрался нагишом под одеяло, а сверху натянул ещё и плед, свернулся клубком вокруг подушки и заснул.

Очнулся – другого слова не подберёшь – уже в полдень.

Волшебника в фургоне не было. На столе стоял котелок с тёплой картошкой, укутанный шерстяной шалью. Рядом была тарелка со свежей зеленью – укроп, базилик, петрушка. Кофе в кружке успел остыть, но я выпил его залпом, не чувствуя вкуса, и только потом начал что-то соображать.