Слава столетия

Однажды, еще в Лейпциге, у Радищева произошел с Федором Ушаковым разговор, запомнившийся на всю жизнь,

Разговор касался будущего — жизни и службы.

Александр Николаевич увлеченно ораторствовал о необходимости приобретения основательных знаний для успеха служебной деятельности в России, «в учреждениях, имеющих важнейшее влияние на ход дел во всем обширнейшем государстве», как пышно он тогда именовал Сенат, суды, наместнические и губернские правления и прочие канцелярии.

Федор улыбнулся. Он был уже очень болен, и на его изможденном, искаженном страданием лице эта улыбка была страшна и зловеща.

— Положим, ты приобретешь превосходнейшие знания, — проговорил он тихо и спокойно, — положим, будешь достоин управлять не только важным отделением, но будешь достоин занять первейшее и важнейшее место в государстве. Неужели ты думаешь, что ради твоих достоинств государыня поставит тебя на первую по себе ступень? Мы уезжали за границу со славою достойнейших, и многие завидовали нам, но к тому времени, когда возвратимся, наши имена будут забыты. О нас не вспомнит никто. По возвращении в отечество ты поместишься в число таких людей, которые не только не равны будут тебе в познаниях, но и душевными качествами иногда могут почесться ниже скотов. Всем ведомы качества российских подьячих! Вокруг себя увидишь согбенные разумы и души и самую мерзость. За твои достоинства и познания будешь возненавиден ими.

Тогда Радищев злость слов Ушакова отнес за счет его болезненного состояния, и лишь только теперь в полной мере ощутил справедливость его филиппики.

Да, служба в Сенате не по ним, — все трое должны были это признать. Однако оставить службу ни Кутузов, ни Радищев, ни Рубановский не могли — ни их возраст, ни их достатки не позволяли сделать этого. У друзей начались разговоры о переходе из гражданской службы в военную.

— Там хоть надо служить, а не подличать, — горячо заявил Алексей Кутузов.

Александр Николаевич поддержал его:

— В военной службе наши познания не будут излишни — офицеру тоже нужны разум и просвещение.

Военное искусство, военные интересы целиком овладели друзьями. В их беседах звучали имена полководцев от Александра Великого до Румянцева; они обсуждали действия батальона, разделенного на восемь плутонгов, роль авангарда и арьергарда, преимущества двойных постов перед одинарными и тому подобное.

Алексей Кутузов начал хлопотать о переводе в действующую против турок армию графа Румянцева, в которой служил в то время его дальний родственник инженерный генерал–майор Илларион Матвеевич Голенищев–Кутузов. У Андрея Рубановского нашелся покровитель в Московском карабинерном полку.

Радищеву обещали замолвить за него словечко перед командиром Финляндской дивизии графом Брюсом — последним потомком знаменитого чернокнижника и соратника Великого Петра.

Первому повезло Кутузову: он получил желанное назначение в армию Румянцева с чином капитана. Русская армия готовилась к переходу на правый берег Дуная — предстояло наступление, бои, штурмы — и победы!

Друзья поздравили Кутузова.

Радищев вошел в канцелярию и увидел, что все чиновники столпились возле стола, за которым раньше работал Кутузов. Среди них стоял Мосеич и махал руками.

— Горячий камень ему вслед! — кричал он скрипучим и дрожащим от злобного возмущения голосом. — Сему невеже и гордецу палка в руки подойдет больше, чем перо. Я всегда говорил, что из него толка не будет.

«Вот она, белая ворона», — усмехнувшись в душе, подумал Радищев и, нарочито шумно шагая, подошел к старому подканцеляристу.

— Достоинства и познания господина Кутузова, другом которого я почитаю за честь называться…

Мосеич съежился, опустил глаза, наклонил голову, из–за уха посыпались на пол перья. Старик словно упал в ноги Радищеву и зашарил руками по грязному полу.

Радищев запнулся и отступил в сторону.

Мосеич поднялся и, водружая перья на их прежнее место, за ухо, забормотал:

— Извините–с, милстидарь, извините–с. Уж очень вы обидчивые–с. Однако мне велено просмотреть составленные вами бумаги на предмет соответствия установленным формам.

— Пожалуйста. Мои бумаги, как я вижу, у вас в руках.

— У меня–с, у меня–с. Взял уже–с. — И, прижимая к груди пачку, он пошел, лавируя между столов и сундуков, к своему месту, ворча по дороге: — Какие обидчивые… Не любят, когда про них правду говорят… — И, уже усевшись за стол и погрузившись в чтение, Мосеич все приговаривал: — Сами экстракта правильно составить не умеют, а туда же… И еще обижаются…

Шелестела бумага, скрипели перья, шуршал песок, сыплющийся на исписанные листы из песочниц, чтобы скорее сохли чернила, слышалось шлепание губ и тихое бормотание — иные для лучшего уразумения читали бумаги вслух. Эти звуки, обычные в канцелярии в присутственные часы, сливались в общий гул и заволакивали комнату, как туман.

Вдруг этот туман прорезал громкий торжествующий крик Мосеича, такой неожиданный в нем, что все на мгновение затихли.

— Господин Радищев! А господин Радищев! — кричал старый подьячий. — Господин Радищев, вот тут надо писать: «а посему вышеозначенному господину Белов Иван Семенов сыну», вы же пишете: «а посему вышеозначенному господину Белову Ивану Семенову сыну». Целых три лишних у к а!

Все обернулись к Радищеву. Послышались смешки.

— Я написал так, как следует по правилам российской грамматики, — ответил Радищев.

Но старик торжествовал:

— Мы в заморских землях грамматикам, конечно, не обучались, но — слава богу! — свое природное российское речение знаем. Всегда писалось без у к о в: «Белов Иван Семенов сыну»! А вы — не почтите–с за обиду — в немецких–то землях от русского–с языка отстали–с.

— Но в грамматике определенно сказано, что ежели склоняется имя собственное, составленное из прозвища имени и отчества, то всякая часть имени склоняется особливо.

— Однако–с в службе надо писать не так, как повелевает грамматика, а как повелевают начальники. Извольте впредь учесть это! Да–с.

Зато дома Александра Николаевича ожидала радость.

— Ну, Александр, наряжайся! — весело приветствовал его Кутузов. — Сегодня ты должен понравиться своему будущему командиру.

— Что такое?

— Угадай, кто взялся хлопотать за тебя перед графом Брюсом?

— Кто же?

— Его супруга — графиня Прасковья Александровна!

— Но я же с нею даже не знаком…

— Ей о тебе говорили твои благожелатели, и она сказала, что будет рада рекомендовать мужу такое совершенство, и приглашала тебя бывать у них в доме. Сегодня у них как раз званый вечер, и ты приглашен.

11

Дом графа Брюса был одним из самых хлебосольных домов в Петербурге.. Сам граф Яков Александрович — статный, красивый сорокалетний генерал, любимец фортуны — делал блестящую карьеру. Графиня же Прасковья Александровна была давней и одной из самых близких подруг царицы.

Графиня с легким любопытством посмотрела на представленного ей Радищева и приветливо улыбнулась.

Потом она подозвала мужа и, когда тот подошел, сказала, показывая лорнетом на Радищева:

— Граф, вот молодой человек, о котором я вам давеча говорила. Его зовут Александр Николаевич Радищев.

Радищев поклонился. Брюс кивнул и протянул ему руку.

— Прасковья Александровна сказала, что вы желаете вступить в военную службу.

— Да, ваше сиятельство.

— Хорошо. Но что заставляет вас переменить статский мундир на военный? Жажда военной славы?

— Я желаю служить отечеству и по размышлении пришел к заключению, что в военной службе смогу быть ему более полезен.

— Ах, по размышлении… — Брюс, казалось, был в некотором недоумении. — По размышлении, значит…

Графиня Прасковья Александровна поспешила на помощь:

— Александр Николаевич перевел с немецкого какой–то труд, относящийся до военных наук…

— А каким наукам вы, собственно, Александр Николаевич, обучались? — спросил Брюс.