Страница 16 из 81
Доедет меня скоро, или уж в глубоком
Узрю возрасте свои седины в покою,
В чужестранстве ль буду жить, или над Москвою,
Хоть Муза моя всем сплошь имать досаждати,
Богат, нищ, весел, скорбен — буду стихи ткати.
И понеже ни хвалить, ни молчать не знаю,
Одно благонравие везде почитаю, —
Проче в сатиру писать в веки не престану…
Когда уже все вещи были уложены, последней Антиох убрал в шкатулку тетрадь со стихами. Основную часть его багажа составляли бумаги и книги.
Обняв брата, княжна Мария заплакала. Антиох говорил какие–то слова утешения о том, что все к лучшему, но они звучали грустно и неуверенно.
Когда наконец старый отцовский возок, приземистый, с маленькими окнами, выехал со двора на Покровку, Антиох почувствовал облегчение.
Улица отвлекла его.
Позади осталась серая ветшающая стена Белого города.
Из переулка, от церкви Троицы–на–грязях, доносился тихий звон. В аптеке немца Соульса работник отпирал ставни. Вдали, за малороссийским подворьем, возвышались купола Златоустинского монастыря.
Через Никольские ворота возок въехал на Никольскую улицу. Здесь народу было больше, чем на Покровке. Люди толпились у лавочек, рундуков, палаток, ходили по мостовой. Поэтому пришлось продвигаться медленным шагом.
Антиох наклонился к левому окну.
Слева, сразу возле Никольских ворот, за лавками торговых рядов, виднелись хоромы Алексея Михайловича Черкасского.
Антиох передвинулся к правому окну и опустил слюдяное окошко, чтобы лучше видеть.
Сани проезжали мимо обширной паперти церкви Владимирской богоматери.
Вокруг толпился всякий люд: купцы, разносчики, мужики, бабы, полупьяные канцеляристы, солдаты. Бушевало море выкриков, божбы, смеха, плача.
На мостовой прямо на снегу сидели нищие.
Еще Петр I издал указ, по которому нищих, что ходят по домам или сидят на перекрестках, велено было ловить, бить батогами и ссылать в Сибирь, а с обывателей, которые подают милостыню, брать штраф. Но, несмотря на это, нищих и убогих на московских улицах меньше не стало.
Правда, подавали теперь скупее и тайком, чтобы, не дай бог, не увидел десятский.
Внимание Кантемира привлек один нищий с выразительным иконописным и в то же время разбойным лицом.
Хватая прохожих за полы цепкой рукой, обмотанной грязным тряпьем, нищий гнусавил:
— Подайте, православные, господа нашего Христа ради…
Большинство, молча отмахиваясь, проходило мимо. Какой–то мужик огрызнулся:
— Тебе копеечку, а казне штрафу пять рублев. Накладно выйдет.
Возле нищего остановилась толстая, укутанная в несколько полушалков старуха, по виду купчиха из небогатых.
— Барыня, копеечку убогому…
Старуха, оглянувшись вокруг, вытащила откуда–то из–под своих бесчисленных полушалков платок с завязанным концом и принялась развязывать тугой узелок, прихватывая его крепкими деснами.
— Бабка, последний зуб сломаешь, дай я развяжу! — крикнул мальчишка–квасник.
Нищий зыркнул на мальчишку злым взглядом, и тот убежал.
Старуха развязала платок, достала оттуда какую–то монету, снова затянула узел и спрятала платок обратно.
Только после этого она подошла к нищему вплотную и, держа крепко сжатый кулак над его нетерпеливой ладонью, запела:
— Возьми, батюшка, и помяни в своих молитвах рабов божьих Андрея, Петра и Тимофея — сынов моих — да рабу божью…
Прохожие заслонили от Кантемира нищего и старуху. Он стал смотреть вперед.
Они ехали мимо синодальной типографии.
Сколько раз в детстве Антиох останавливался у этого длинного двухэтажного здания, разглядывая коня и единорога, вытесанных из белого камня над воротами, солнечные часы, устроенные по обеим сторонам входа, разбирал затейливо выписанную длинную надпись: «Божией милостью и повелением благоверного и христианолюбивого великого государя, царя и великого князя Михаила Федоровича всея Руси самодержца и сына его Алексея Михайловича сделана бысть сия палата…»
Фантастическая архитектура типографии, в которой причудливо смешались готический стиль с арабским и с современным итальянским, тем не менее производила большое впечатление.
Далее по правой стороне, улицы шли поднятые над мостовой на две ступеньки лавочки, в которых торговали иконами и разной церковной утварью — иконный ряд, за которым виднелись церкви и корпуса Спасского монастыря и Заиконоспасской славяно–греко–латинской академии.
Антиоху вспомнились темные сводчатые классы академии, которые он по желанию отца посещал девятилетним мальчиком.
До сих пор он помнил холод и угар, стоявший в классных комнатах, от которого у непривычного человека болела голова.
Но тогда его не так мучал тяжелый, смрадный дух, как гам и крик буйных школяров, насильно согнанных для обучения и не желавших ничему учиться, несмотря на то что их смиряли шелепами, наказывали плетьми и лозами, пороли кошками, а особенно неистово балбесничающих сажали на цепь.
Антиох с любопытством и некоторым страхом приглядывался тогда к буйной орде соучеников и держался от них в стороне.
Впрочем, и они не делали попыток к сближению.
За минувшие полтора десятка лет ни монастырские церкви, ни академические корпуса ничуть не изменились.
На пустыре между академией и Казанским собором толклись школяры. Был перерыв между лекциями.
Тощие, бледные мальчишки и великовозрастные парни, несмотря на зимнее время одетые кое–как, в рванье, иные даже босиком, прыгали по снегу, дрались, кричали, перекидывались снежками.
Среди этой беснующейся толпы довольно странно была видеть рослого круглолицего парня, который сидел на приступке крайней лавочки и читал книгу, не обращая внимания на окружающее.
Из толпы школяров послышался крик:
— Михайло! Ломоносов! Иди сюда!
— Отстань, — ответил парень не с мягким московским аканьем, а твердо, по–северному окая. — Недосуг мне с вами охламонничать.
Чтобы заиконоспасский школяр предпочел книгу драке — о таком Кантемир до сих пор не слыхивал.
Тут Никольская сделала колено. Академия пропала из глаз, впереди показались главы Николаевского греческого монастыря, в соборном храме которого были похоронены и отец и мать.
Антиох, не отрываясь, смотрел на золотые кресты. Он вдруг почему–то подумал, что никогда больше не увидит этого. Тревожной печалью последнего прощания сжало сердце.
И предчувствие не обмануло его…
Глава 5. Письмо, посланное из Парижа в деревню Шато–де–Куарон
Дорогой друг!
Сегодняшний день — 20‑е апреля 1744 года — я поистине могу считать счастливейшим днем моей жизни.
Ты помнишь, с каким восторгом мы читали с тобою сочинения величайшего человека нашего времени, глубочайшего философа, — перо мое слишком слабо, чтобы воздать ему достойную хвалу. Ты, конечно, уже понял, что я говорю о славном авторе «Персидских писем» и «Размышлений о причинах величия и падения римлян» — о господине Монтескье.
Ты помнишь, как в нашей глухой провинции мечтали мы с тобою попасть в Париж только для того, чтобы пройти по тем улицам, по которым ходит властитель наших дум, поклониться дому, который имеет счастье быть его обиталищем.
И вот сегодня я видел его самого, слышал его голос! Кроме того, я познакомился еще с несколькими достойнейшими людьми, его друзьями, и услышал любопытный рассказ о скончавшемся на прошлой неделе в возрасте всего тридцати пяти лет от роду князе Кантемире, который был русским послом во Франции. Впечатления переполняют меня. Но постараюсь изложить тебе все обстоятельно, как мы всегда имеем обычай обо всем рассказывать друг другу.