Страница 5 из 61
Не прошло и часа, как был построен просторный шалаш, сколочен большой стол со скамейками, выкопан в низине новый колодец; и Ксения Афанасьевна принялась готовить у костра завтрак.
Отец и старшие сыновья стали лопатить косы, потом, сняв пояса, построились в шеренгу. Отец сбросил картуз, перекрестился, поплевал на руки и, сказав: «С богом!» — стал размашисто вкашиваться в высокую траву.
— Дзень, дзень, даешь… — запела коса.
Следом за отцом, согнув спину, пошел Иван, за ним другие братья.
— Дзень, дзень, дзень! — пели косы, ж эта однообразная, но сочная и звонкая песня радовала душу.
Пашка и Степка, сняв рубахи, тоже врубились в травостой и проворно орудовали своими маленькими острыми косами. Девки с граблями шли следом, разравнивали сено, чтоб оно легче просыхало.
Ошалевший от радости Тобка носился по лесу, вспугивал рябчиков и отчаянно лаял.
Пройдя по укосу, косари останавливались, лопатили косы, пили холодный квас из берестяного бурака и снова принимались за косьбу.
Лишь перед завтраком на бугре заскрипели колеса и показались из леса первые подводы односельчан.
— Бог на помощь, Николай Никифорович!
— Помогай бог!
— Спасибо! Милости прошу к нашему шалашу! Подводы все подъезжали и подъезжали. Косари табором располагались у леса.
Перед вечером уже по всей луговине, от края до края, пестрели белые и красные рубахи, цветные косынки. Слышался шипящий посвист кос, приглушенная трещотка лопатников и негромкое пение девушек, ворошивших сено, — началась сенокосная страда.
Погода держалась больше недели, и вдруг за одну ночь все переменилось: подул свежий ветер, нагнал тучи, начались дожди.
Дожди, правда, были теплые, небольшие, но такие частые, что трава не успевала просохнуть.
Никифорович сердился, ходил со старшими сыновьями ловить бреднем рыбу, а дочерей и Пашку со Степкой гонял по грибы.
Грибов, особенно белых, в этом году было на редкость много. Их сушили в печке на противне и просто, подвешивая на суровых нитках у дымохода.
Как-то в лесу Степка отстал от своих и вышел к лысому бугру, откуда виднелась река. Сообразив, в какую сторону надо идти, Степка вошел в лес и вдруг услышал крик:
— Ay! Ay!
Крик этот показался Степке тревожным, словно кто-то звал на помощь. Он позвал увязавшегося за ним Тобку и пошел вправо, на крик. Скоро опять послышалось «ау», уже более явственно, и голос показался Степке знакомым.
— Иду! — закричал он в ответ и зашагал навстречу.
— Ау! — прозвучало совсем близко.
Степка, продираясь сквозь мокрую чащу, вышел на полянку и увидел сидящего на пеньке ссыльного.
— Егор Ильич, это вы?
— Степа! — удивленно воскликнул ссыльный и, встав, протянул руку. — Здравствуй, дружок. Здравствуй! А ведь я заблудился. Заблудился, продрог и совсем отчаялся выбраться из лесу. Ты-то знаешь дорогу?
— А как же? Мы здесь на сенокосе. Это недалеко. Пойдемте, у нас обсушитесь и переночуете.
— А не забредем еще дальше?
— Нет, я знаю дорогу.
Где-то рядом гулко залаяла собака. Ссыльный вздрогнул.
— Это наш Тобка, не бойтесь. Наверное, белку или куницу нашел.
Ссыльный поднял корзинку, почти заполненную грибами.
— Это вы с утра столько набрали?
— Да… Поначалу собирал, а уж как заблудился, мне стало не до грибов.
На полянку выскочил Тобка, обдал обоих водяной пылью, обнюхал ссыльного и приветливо замахал хвостом.
— Ну, Тобка, веди нас домой. Пошли! — крикнул Степка.
Тобка запрыгал, радостно завизжал и побежал влево. Стенка и ссыльный пошли за ним.
6
— Мать, Ксюша, гляди, кто к нам пожаловал! — встал с лавки Николай Никифорович и протянул намокшему гостю руку. — Милости просим, Егор Ильич.
— Пожалуйста! Пожалуйста! — засуетилась Ксения Афанасьевна, вытирая фартуком руку и подходя к гостю. — Батюшки, да вы мокрехоньки…
— Дай, мать, переодеться гостю, да выдь отсель на минутку…
— Сейчас, сейчас, — заторопилась хозяйка. Скоро ссыльный, в холщовой Ивановой рубахе, в посконных штанах и в шерстяных носках, сидел за столом и хлебал грибовницу. Его платье и сапоги сушились у печки.
Степка сидел рядом и, слушая рассказ ссыльного, с жадностью ел.
— Я, Николай Никифорович, переправился через реку у города. И старался далеко не забредать. Раза два слышал, как гудели пароходы: это меня успокаивало. А потом зашел в трясину и еле выбрался. Полз на животе…
— Значит, вы в Оленье болото попали. Да-а… Счастливо отделались, Егор Ильич. Много лежит на дне его и нашего брата, и коров, и лошадей. Это Оленье болото в народе зовут «гиблым местом». Редко кто оттуда выбирается. Ох, редко!
Хозяйка перекрестилась:
— Господи помилуй, да как же вы выползли-то?
— Два шеста лежали на зыби, вот я по ним и полз.
— Должно, с прошлого года остались шесты-то, когда у Пахомыча телку спасали, — сказал Степка.
— Если б не шесты, утонул бы я, — осиплым голосом заключил ссыльный.
— Беспеременно бы засосала проклятая топь, — согласился хозяин.
— А когда я выполз, то с испугу пошел в сторону от болота и заблудился. Плутал часа три, потом стал кричать. Никто не откликнулся. Страшно стало. Думаю, медведь услышит мой голос, бросится и задерет.
— Нет, медведь от крика убежит, — усмехнулся Никифорович, — он боится человека. Ежели бы столкнулись с ним — тогда другое дело.
— Шел я молча в одном направлении. Все лес да лес. Опять кричать начал. И вдруг слышу: «Иду!». Это Степа отозвался. Второй раз спас меня от смерти. Если б не медведь, то волки бы наверняка заели.
— Вот блинков горяченьких покушайте, — предложила хозяйка. — Со сметанкой они больно хороши.
— Благодарствую, Ксения Афанасьевна. Прямо закормили вы меня.
— Кушайте на здоровье! Вам надо сейчас согреться.
— Водочки бы хорошо, — сказал Никифорович, — но на покос не берем. Это еще от дедов завещано.
— Спасибо, я не любитель. А почему не берете?
— Мой дед сказывал, будто однажды на покосе мужики перепились, устроили драку и косами до смерти порубили друг друга. С той поры как отрезали: ни одна семья не берет на покос хмельного. Вот кончится страда, вернемся домой — тогда и гульнуть можно… А что, Егор Ильич, как вы устроились? Вроде бы теперь вольно живете?
— Ничего, спасибо. Служу у нотариуса. Снимаю комнату и столуюсь у акцизного чиновника. Хожу отмечаться к исправнику. Живу тихо.
— Не притесняют вас?
— Нет, ничего, но, видимо, следят. Выезжать никуда не разрешают. Даже в Вятку не пускают. А там есть друзья. Проходили по одному делу.
— А все-таки, за что же вам такое наказание? Правда, что вы против царя пошли?
Ссыльный отодвинул оловянную тарелку и, несколько подумав, решительно сказал:
— Правда!
— Господи помилуй! — вздохнула хозяйка и стала истово креститься.
— Ты, мать, пошла бы к девкам на поветь, — прикрикнул сам, — не бабье дело слушать такие речи.
— Сейчас, сейчас, Никифорович, только чайку гостю налью.
— Чайку мы. и сами нальем. Ступай!
— Зачем же, Николай Никифорович? — запротестовал ссыльный. — Нехорошо так…
— Пусть с девками посидит. Ей там лучше… Хозяйка ушла. Никифорович кивнул Степке:
— Накинь крючок, да гляди — что услышишь, чтоб умерло в тебе.
— Не маленький, — обиделся Степка.
— Ну-ну, ладно… Слыхал я, Егор Ильич, что стреляли в царя, но бог будто бы отвел пулю. Верно ли это?
— Не бог отвел пулю, а один подлец, какой-то мастеровой Комиссаров. Под руку толкнул Каракозова в момент выстрела. Бедного Митю повесили, а этого подлеца наградили, сделали героем, спасителем.
— Ну а за что, к примеру, стреляли в царя?
— Как за что? За то, что довел народ до голода и обнищания. За то, что лучших людей России, боровшихся за свободу, посадил в крепость, казнил, сослал на каторгу… Крестьянам дали вольную, а на самом деле обрекли их на голод и рабство. За землю потребовали огромный выкуп. Крестьяне снова должны были идти в кабалу к помещику. Вы, государственные крестьяне не чувствовали такого гнета.