Страница 1 из 61
Герман Нагаев
Казнен неопознанным… Повесть о Степане Халтурине
Глава первая
1
Широко, привольно катит свои воды красавица Вятка!
Высоко вздымается правый крутой берег. Его узкое, каменистое подножие отвесно уходит в темную глубокую воду. А за рекой — желтые солнечные плесы в зарослях ивняка, низкий обрывистый берег с ромашковыми лугами и леса, леса — без конца и края…
Река течет не быстро, и гладь ее ровная, спокойная. Видно, как купаются в ней легкие облака и лежит тяжелая тень высокого берега.
Если в утреннюю рань выбраться на лодке на середину реки и лечь на корму лицом вниз, то можно увидеть чистое песчаное дно и скользящих вниз по течению, свернувшихся кольцами, словно кованых из серебра, стерлядей.
Только на повороте река темнеет и морщится. Правый берег надвигается, нависает красными утесами. Но, минуя крутояр, река течет опять спокойно, размашисто. Высокий берег отдаляется, переходит в зеленые увалы, а то и совсем пропадает за лесом, спускающимся к самой воде.
По гребню тянется старинный Вятский тракт — большая проезжая дорога, изрытая колеями и колдобинами. По обеим сторонам тракта стоят вековые березы с густыми ветвистыми кронами и с корявыми, почерневшими от времени стволами.
С одной стороны тракта раскинулись крестьянские поля, как бы огороженные хвойными лесами, с другой — за сизой гладью реки — разлив тайги. Вдоль тракта, у могучих берез жмутся бедные деревушки с избами, крытыми соломой, с рябинами и черемухой у плетней да с «черными» банями на огородах. Кругом раздолье и тишина! Тишина устоявшаяся, дремучая…
Если ехать из Котельнича в Вятку, то тракт вначале потянется над самой рекой по крутояру, а потом станет отклоняться в сторону, огибая глубокие овраги и пересекая реки.
Хоть и разбит тракт местами, а ехать летом по нему хорошо. Смотришь в дальние дали — и душа радуется. Думаешь, ширь-то какая! Простор! Вот она — богатырская матушка-Русь!..
Но не приведи бог ехать в этих местах в лютые морозы и снежную коловерть. Зимой тут вьются две дороги: одна по старому тракту, по крутояру, а другая внизу, в затишье, по льду реки. Но и та и другая ненадежны, когда несколько суток кряду кружит метель и вокруг не видать ни зги. Старые ямщики предпочитают санный путь по реке. Но едут с оглядкой — метель может налететь нежданно-негаданно. Стараются засветло выбраться на гору и добраться до постоялого двора. На горе, хоть и редко, все же попадаются деревни. А если метель захватит на реке, считай — пропал. На реке — никакого спасения.
Особенно суров в этих краях февраль. Сугробы наметает такие, что избы узнают лишь по дыму. На дорогах бывают такие рытвины, что лошадь с санями скрывает. В феврале метет чуть ли не каждый день…
Вот в такое-то время в 1869 году из Котельнического острога в Орлов, звеня колокольчиком, выехала санная кибитка с арестантом и двумя жандармами.
Арестант — чернобородый молодой человек в железных очках, тулупе и валенках — был посажен в глубь кибитки. Жандармы, тоже в тулупах поверх шинелей, сели ближе к ямщику и велели трогать. Утро было тихое, морозное. Лошадь бежала рысцой.
Жандармы, устроившись поудобней на сене и опустив рогожи, прикрывавшие кибитку от ветра, сразу же задремали. Арестант жадно смотрел в щель между рогожами на заснеженные поля, недалекий, подернутый синевою лес и думал…
Арестанта звали Евпиногор Ильич Вознесенский. Еще три года назад, в 1866 году, он был схвачен прямо в Петербургском университете и посажен в крепость. Он был товарищем Дмитрия Каракозова, казненного за покушение на Александра П. Вознесенского около трех лет держали в крепости как соучастника покушения, но не найдя достаточных улик, сослали на пять лет в Вятский край.
Этой осенью его вместе с другими осужденными по делу Каракозова привезли в Нижний Новгород и там, дожидая другую партию ссыльных, около месяца держали в пересыльной тюрьме. Затем обе партии пароходом отправили в Вятку.
Двигались по. Волге, потом по Каме и наконец по Вятке-реке. Перед Котельничем ударил мороз. По реке поплыла снежная шуга. Пароход еле пробился к берегу и был скован льдом верстах в семи от города. Конвойные велели ссыльным выходить и погнали их пешком в городской острог, под секущим ветром.
Евпиногор, одетый по-осеннему, схватил воспаление легких. Его положили в больницу, где он и пролежал больше двух месяцев. И вот сейчас, последним из ссыльных, отбывал он к месту назначения, в уездный городок Орлов.
Погода стояла хорошая. В сумерках кибитка подкатила к большому торговому селу, что находилось на полпути. Заночевали на постоялом и утром, чуть свет, выехали в Орлов.
Поначалу было тихо, а в полдень, когда кормили лошадь и обедали, подул ветерок, потянулась поземка.
— Не заночевать ли здесь, господин унтер? — спросил возница. — Как бы метель не разыгралась.
— Да уж недалече, авось доедем.
— Дело ваше, — хмуро сказал возница и стал подтягивать чересседельник.
Пока ехали деревней и лесом, лошадь бежала ходко. Но выехав в поле, она пошла шагом, наклонив голову. Снег был глубок, и навстречу дул резкий ледяной ветер, хлестал снежной крупой.
— Не воротиться ли, господин унтер? Вроде усиливается метель.
Жандарм, закутанный по самый нос в тулуп, выглянул из кибитки.
— Да вон уж купола виднеются — гони! Возница взмахнул хлыстом, гикнул на лошадь.
Она потрусила мерной рысью, но скоро опять перешла на шаг.
Снег повалил гуще, ветер завыл, засвистел еще сильней. Быстро стемнело. Огоньки, мелькнувшие было впереди, скрылись в снежной мгле. Лошадь б брела медленно, понуро и скоро совсем стала.
Ямщик спрыгнул в рыхлый снег, обошел кругом возка и застучал в кибитку:
— Господин унтер, беда! Ох беда! Сбились мы с дороги…
2
Деревня Верхние Журавли спала под завывание метели. Только у Халтуриных, в высоком пятистенке над ручьем, теплился слабый огонек.
В просторной кухне с большой русской печью и полатями, освещенной дрожащим светом лучины, было тепло, пахло овчинами, просыхающими валенками и пареной репой.
Хозяин, Николай Никифорович, степенный бородатый мужик, подшивал у стола старые кукарские расписные пимы. Сын Иван, рослый, широкоплечий парень, постриженный под горшок, сидел рядом на табуретке — следил за лучиной. Дородная, не утратившая былой красоты Ксения Афанасьевна возилась у печки с чугунками и корчагами. Остальные домочадцы (а их был полон дом) сидели на широких лавках да лежали на полатях, слушая неторопливый рассказ худенького старичка странника.
В завывании метели послышался отдаленный свист.
— Никак, леший свистит, — вздохнул старичок и перекрестился. — Ну и погодушка нынче, помилуй бог! Самый лютый зверь из норы носа не высунет. А ведь мне, любезные мои, доводилось в этакую непогодь ночевать в перелеске. Пробирался я тогда с одним разорившимся купцом на богомолье в Соловецкий монастырь. Одежонка у нас была самая нищенская. Оба в лаптях да в стареньких полушубках — беда… А метель нас прихватила на поле. Кутет, метет — не видать ни зги. Куда податься?
— Да как же вы живы-то остались? — со вздохом спросила хозяйка.
— И не спрашивай, голубушка, сами не знаем. Бредем наугад по снегу, согнувшись в три погибели, творим молитвы и вроде бы видим сквозь метель небольшой ельник. Мы туда. Смотрим — елки занесены снегом по самые вершины, а внизу — лаз, должно, звери прятались. Мы туда. Забились в снег по нос и вроде бы тепло. Ну, думаем, господь нас укрыл… Только бы, думаем, не уснуть, а то замерзнем. И, прижавшись друг к другу, стали мы вслух молитвы читать. Так, с молитвой и просидели до утра. А утром обоз поблизости шел — и довезли нас до деревни.
— Погодь, дед. Кричит кто-то, — остановил хозяин, прислушиваясь.
Иван встал, приоткрыл дверь.
— Ну что?
— Не слыхать…
— Это ветер завывает на все голоса, — сказала хозяйка.