Страница 71 из 91
Я опустился на тахту. Кузина Сусанна подула мне в лицо, боль покружилась перед глазами маленькой белой кометой и исчезла.
— Благодарствуйте, — шепнул я. Кузина кивнула, её парик съехал назад.
В речи Гостя появились визгливые нотки.
— В обмен только на него одного, я могу вернуть вам всех, всех! Вы слышите?! Вы не знаете, от чего вы отказываетесь…
Из причёски его выбилась длинная прядь и свесилась на лоб, скручиваясь в тугой локон.
«Рождённый в год Быка», — подумал я.
Чудовищно болели руки — левую я не чувствовал вовсе — сплошной холод.
Гость взял со стола флейту и дунул в иной её конец. В звуке, пронёсшемся по кухне, не было ничего от музыки — думаю, так звучит сама Смерть. Был слышен и шёпот рта, засыпанного кладбищенской глиной, и хлопотливый шум вороньих крыл, и свист ветра на полях всех битв мира, и плач, и крик, крик душ, идущих вслед за не знающим преград Жнецом…
Тётя Зоня мягкой и податливой грудой свалилась на пол, сильно стукнувшись о паркет головой. Яна упала на колени рядом.
— Мама! Мама!!! Мамоцка, — сквозь крупно брызгающие слёзы кричала она. — Оцнись! Фто ш тобой? Мне штрашно…
— Так и должно быть, так и должно, — неторопливо произнёс Всадник, глядя на ползающую вокруг тёти Зони Яну, и дунул в флейту ещё раз. Мыши серым скорбным скопищем поплелись к двери.
Дверь в кухню медленно отворилась… в обратную сторону. Кузина Сусанна отъехала на стуле к тахте и поползла по ней, пока не упёрлась спиной в стену. Бабушка, наоборот, встала спиной к двери пенала, к той самой, на которой вновь алели отпечатки рук — моих, перепачканных кровью. Она склонила голову, и волосы упали ей на лицо. А флейта всё взывала к тем долинам, что только называются Покоем.
В дверной проём, странно искажённый звуками Зова, по одному стали входить Гости, иные Гости. Ожидаемые. Из тех, что оставляют отпечатки на муке под скатертью и греются у ноябрьских свечей на холмиках и в корзинках с клубками шерсти на окнах, в Дзяды. От живых их отличало полное отсутствие теней и постоянно ускользающий взгляд. Бабушка подняла голову и поднесла обе руки ко рту — ведь под сень отчаянно мигающего абажура, к тем же стенам, под те же звёзды на затянутом дымом небе вернулись её дети. Шестеро. Утраченных навсегда. Флейта подарила им голос…
— Мама… — шелестели призраки — …Мама… Мамуся.
Четверо сыновей, забранных войной, и дочь, что была убита после… после… после.
Её мальчики — так и не ставшие по настоящему взрослыми. И мой отец, самый младший из братьев, но выглядящий старше всех, разбившийся на скользком ноябрьском шоссе почти двенадцать лет назад. Я смотрел на него — очень бледного и зеленоглазого, со следами крови на лбу и швом на горле. Над губами, силившимися улыбнуться или хотя бы вспомнить, что такое улыбка, виднелась родинка. Мушка роковая…
Он смотрел на меня — очень бледного, с подбитым зелёным глазом и капающей из ушей кровью.
Я помахал рукой. С ними лучше не разговаривать. Им запрещено говорить прямо.
Даже тем, кто может говорить. Кто знает, какой ценой куплен этот Дар…
— Трудно быть Ниобой? — спросил Гость, — а, богоравная? И вы не скажете ни слова родным детям? Вот ведь, воистину — камень!
Призраки подошли поближе и попытались коснуться бабушкиных рук.
— Мама, — шептала навсегда двадцатитрёхлетняя Юля, — там такой холод, такой холод, но красивые звёзды, мама. Гораздо больше чем здесь… И сирень цветёт жёлтым, как одуванчик, не поверишь. И птиц так много — все ручные. Они сияют, мама. Мы пили там сладкую воду, прямо из реки, а от неё хотелось спать. Почему нам так трудно говорить с тобой, мама? Ты что, никогда нас не слышишь?
Сыновья молчали.
Люстра, словно подавившись тьмой, на несколько мгновений угасла.
Свечи в венке, окутанные синим флёром, рассеивали мрак, выхватывая из него руки, лица, тени. Флейта рассказывала о вечном празднике под нежарким солнцем и вечном отдыхе под добродушной и полной луной, о садах, полных незнакомых цветов, и долинах… — нет, о долинах она умалчивала, но звала посмотреть на них.
— Ви… Ви… Виктор, — узнала брата тётя Женя. — Витя, ты же у-у-умер? Или нет?
Боже, какое счастье! — пробормотала тётка и пошла к брату, качаясь как сомнамбула. — Так ты не умер! — и она погладила отца по щеке. — Тёплая! — сообщила она бабушке. — Живой! Мама! Оказывается, он не умер, нет… А где Костик? — спросила тётя Женя, и я на минуточку увидел, какой она была в юности. — Он тоже пришёл? Он здесь? Костя!!! — крикнула она в совсем скруглившийся проём кухонной двери. — Я найду его, ладно? Позову! И она побежала к двери, протянув руку.
— Привет, Стась…, — бросила тётка на ходу другому брату, убитому сорок лет назад. Мой отец схватил её за плечо.
— Не ходи, Женя, туда, — сказал он с видимым усилием. — Рано ещё. Не… пора…
Стась вздохнул, и из пенала отозвалась его губная гармошка. Бабушка вздрогнула и закрыла глаза.
Все призраки расселись на пол и каждый прикоснулся к матери — к её ногам, платью. Призрачные руки цеплялись за носки бабушкиных туфель. Зелёной звездой сиял гелиотроп и зеленью в ответ светились призрачные очи. Светом воздуха и ревности, бессмертия и надежды…
— Расскажи нам сказку, мама, — попросила Юля, и раны на её груди заискрились ртутно. — Как маленьким, перед сном… Ту, про каменного брата.
— Ннет, тту, про ссмерти ссад, — сказал усилием Тадек.
— А мы расскажем, как было на самом деле, — улыбнулся Михал, и простреленное горло его блеснуло серебром.
Бабушкины плечи вздрогнули. Она отняла руки ото рта, провела пальцами по шее — и положила ладони на головы своих детей, губы её изогнулись, она открыла глаза и обвела кухню взглядом. Так могло бы смотреть Горе.
Бабушка выглядела очень бледной, старой и почти сломленной. Она вздохнула…
Я плюнул на половик кровью.
— Sator агеро… — прошептал я и услыхал, как плачут в небе серые гуси и тени детей на земле. — Sator arepo tenet opera rotas…
Ведь старые слова самые надёжные.
Колокол ударил в мою грудь — гул его разрывал мне сердце, и дышать было трудно… Бабушка молчала, слёзы текли по её лицу. Немногочисленные. Я упал лицом в тростники и пепел, флейта осеклась и всё померкло.
Мёртвые невидимы, но они не отсутствуют.
Легко ли было признать это не кому нибудь, а Блаженному Августину? Сколько теней кружилось около него — там, в Царском Гиппоне, на самом краю Ойкумены, в сени карфагенских яблонь. Что шептал он им? И что слышал в ответ? Мы, кто родился в день шестой — и помимо своей воли видим всё то, на что остальные просто не обращают внимания, — полностью согласны с учителем Церкви в том, что мёртвые вовсе не отсутствуют, а порою очень даже видны….
Я открыл глаза. В кухне было светло и витал, спрятавшись за ароматы рождества, иной даже не запах а оттенок запаха — так иногда пахнет погреб.
— Твои действия незаконные, — говорила тётя Женя. — Я вызову милицию.
— Вы уже сегодня позвали Гостей, — отмахивался Всадник.
— Телефона нет! — сообщила Яна. — Его нет! И плойки в ванной тозе. И фена. Они ифцезли. И дверь шделалашь зелезной…
«Он изменяет пространство, — подумал я. — Впихивает нас в своё время».
— Ты незваный Гость, — высказался я и покашлял.
— Я, — сказал всадник, на лбу которого красовалась ссадина. — Случайный гость! А мне даже прибора не поставили…
— Этот случай явно несчастный, — буркнул я и промокнул платком ухо. — Приборов было столько, сколько за столом гостей. А случайный гость так и не пришёл. И подарки мы не распаковали. Ни я, ни бабушка.
Кузина Сусанна яростно потрясла головой, и паричок её сполз ещё ниже.
— И времени у тебя в обрез! — добавил я. — Я думаю, уже все узнали, что ты коснулся земли?
— Что ты в этом понимаешь? — хмуро спросил Гость и на долю секунды над лимонной мятой пошёл снег — мята поникла. За окнами жутко выли собаки.
«Загадят галерейку, — тоскливо подумал я. — А мыть заставят меня… И выбрасывать. К пятичасовой машине. Выбрасывать? — вспомнил я. — Выбрасывать… Об этом стоит подумать».