Страница 34 из 48
Пришла домой с припасами. И пока покупала и шла — все радостней становилась, будто оттаивала душа. Вымыла руки и шею ароматным немецким мылом — уж не с тех ли пор и хранила этот кусок? — надела нарядную блузку с шитьем, накрыла на стол. Спросила у Любы ласково: «Ты сделала уроки?» Отправлять девочку на улицу не хотелось. И не было этого давно, да и случай другой: человек-то придет какой? Однако поначалу лучше Любе здесь не быть — посидят, поговорят, а потом уж она ее покажет. И Прасковья сказала: «Пойди, дочка, попросись у тети Розы телевизор посмотреть». Люба ушла, а Паня приоткрыла дверь в коридор, чтобы звонок не прослушать, села к столу и стала ждать.
В одиннадцатом часу Люба вернулась, стала разбирать постель. «Ты поскорее ложись, деточка, — сказала Паня. — Тут ко мне ненадолго зайдут, так то старый знакомый». Она еще ждала его.
Люба легла, закрылась с головой, стала потихоньку смотреть в щелочку. Она ничего не спрашивала — знала она этих знакомых! Только не было этого давно… Смотрела, смотрела — соскучилась и заснула.
А в двенадцатом часу Паня налила себе полный стакан портвейна, выпила залпом, разделась, прошла, тяжело ступая по брошенной на пол блузке, рухнула на кровать, аж пружины в матрасе загудели, и, уткнувшись в подушку, заплакала, подвывая.
Так и осталась Прасковья Егоровна в одиночестве. Никого у нее нет. Вся радость в Любочке. «Ах, война, война, отняла война у нас папку, — сокрушалась Прасковья. — А как без отца ребенка ростить, слезы горькие…» Уж как смогла, так и вырастила…
И она стала оглядываться в беспокойстве, но увидела Любу, выходящую из-за кулис, и улыбнулась радостно и гордо: ладная у нее дочка, справная… Была бы здорова, а там, может, и ей бог долю даст.
А следом за Любкой уже выходили на сцену судьи и несли в своих бумагах приговор — Любкину судьбу.
Приговор не приговор, а решение. И Заломин выждал, когда наступит тишина, чтобы это решение зачитать.
Товарищеский суд вынес Сапожниковой Любови Ивановне общественное порицание за нарушение порядка в коммунальной квартире, за недостойное поведение, как-то… Следовало перечисление Любкиных бесчинств. Суд указал Сапожниковым на недопустимость злоупотреблением спиртными напитками. Он призывал дочь вести трудовой образ жизни, а мать впредь следить за поведением дочери. Кончалось решение предупреждением:
«В случае, если поведение Сапожниковой Л. И. не изменится и вышеуказанные нарушения будут продолжаться, передать материалы настоящего заседания с ходатайством о рассмотрении в народный суд…»
Заломин давал Любке шанс на спасение. Он отвоевал этот шанс в тяжком споре. Рогачева сопротивлялась — она хотела обратиться в нарсуд теперь же. Федорчук предлагала передать дело в отделение милиции — пусть установят наблюдение, зафиксируют факты. Уговорить их удалось, только установив точный срок, — Любке давали три месяца, а данному составу суда поручалось проверить поведение Сапожниковой не позднее указанного в протоколе числа.
Двери клуба распахнулись настежь. Застоявшийся воздух загустел облаком в открытых дверях. Люди со вкусом втягивали морозную свежесть. Снег поскрипывал под ногами. Высоко над двором висела почти круглая луна, видимая только тут, где нет фонарей. Отставая, отделялась понемногу молодежь — Любкина компания. Любка махнула матери — иди, мол, не жди. Позади всех плелись Арч и Аванес. Папаша Ступанян крикнул им: «За мной!» — и ушел не оглядываясь.
— Ну?! — спросила Любка вызывающе, обернувшись к приятелям.
В этом «ну» могло быть что угодно: «Ну как я вам?», «Ну как — позабавились?», и даже: «Ну, что будем делать?»
Проще всего было ответить на последнее. И они заговорили сразу: «Отпразднуем, Люба?», «Давай, Люба, обмоем?», «Отметим, Любочка?»
Любка загадочно молчала. Кажется, она разглядывает их? Это было непонятно. Молчание затягивалось. Тишину прервал Валька, ударив по струнам неизвестно откуда взявшейся гитары. Он запел негромко, ласково:
Мотивчик был веселый, забористый. Любка пошла под польку-песенку мелкими шажками, притопывая, к воротам. Все потянулись за ней. В воротах Валька допел последний куплет:
Валька лихо отстучал последние такты костяшками пальцев по доске и уставился на Любку, ожидая улыбки, слова или хоть взгляда. Но Любка молчала. Не петь хотелось ей, а плакать — слезы бродили в ней, как кислое вино. И на веселую Валькину песенку отозвались только Любкины ноги. Такие уж ноги — заиграет где музыка, ноги ее тут же пойдут в лад.
Вышли в переулок. Народ уже прошел. Чуть в стороне топтался одиноко парень. Любка узнала — представитель с завода, защитник ее. Она улыбнулась, все ж приятно — ждет ее, видно, хочет подойти. Ребята увидели — улыбается, обрадовались: смеется, значит, развеселил ее Валька. Хорошо!
— Ну как, Любочка, сбегать в гастроном? — спросил Пашка.
— Бегите, если вам надо, — ответила Любка.
Непонятно ответила: позовет к себе или нет? Пашка и Валька зашарили по карманам — скидываться, Аванес и Арч отошли в сторону.
— Надо и этого пригласить, — лениво сказала Любка. — Как его звать-то… с завода. Забыла!
— Вроде бы Иванов, — подсказала Лялька.
— Эй, Ваня! — крикнула Любка негромко в сторону парня.
А он уже пошел. Только что был рядом и вот сколько отшагал.
— Э-э-эй! — Любка возвысила голос. — Ваня, оглянись!
Лялька визгливо засмеялась, захохотали и остальные.
Но Михаил, собиравшийся подойти к Любе, уже передумал — не нравились ему эти, что толкутся вокруг. Повернулся и зашагал быстрей — ноги замерзли, пока ее ждал. Не оглядываясь, не слушая, что там кричат вслед, дошел до угла и повернул.
— Ну что ж, — Любка потянулась и зевнула громко и сладко, — спать пора, мальчики. Пока!
Мальчики переминались с ноги на ногу. Не поймешь ее: то вроде звала, то вдруг спать. Шли за ней переулком по неубранному ночному снегу. А Любка — нарочно, что ли? — лезла в самые сугробные места.
На прощание оглянулась на истаявшую компанию — Майка и братья Ступаняны исчезли, — кивнула небрежно и скрылась в подъезде.
Прасковья уже спала. В комнате было жарко, душно. Любка открыла форточку, разделась, легла. Казалось, заснет тотчас — так устала.
Мать дышала тяжело, всхрапывала во сне. «Завалилась!» — подумала Любка с неожиданной злостью. Все в комнате казалось ей гадко, противно. Да что в комнате? В жизни!
Почему мать разрешила ей бросить школу? Каким-то новым, взрослым глазом взглянула Любка на себя — девчонку. Надо было в другую школу перевести, и училась бы — не на пятерки, а все ж… А по физкультуре и на пятерку. Вот будет у нее дочь — отдаст учиться танцам или гимнастике…
Но светлая мысль о дочке потянула за собой новые горькие раздумья.
Кто же ее, Любки, отец? Мать говорила — отец погиб на войне. Любка по легкости своей не задумывалась — на какой войне? Теперь ей ясно: на войне он погибнуть не мог, родилась она после войны. Так где же он? Любке в голову не приходило, что Прасковья затруднилась бы ответить на более важный вопрос. «Наверное, какой-нибудь жулик, мать — растрепа, отец — проходимец, дом…» Про дом Любка уточнять не стала. К себе отнеслась снисходительно — «глупенькая дурочка».