Отрицательная Жизель (сборник)

Желающих послушать и посмотреть было много. Собираться начали с шести, а к половине седьмого дверная пружина стонала почти беспрерывно и все реже закрывалась оттянутая дверь.

Объявление у клуба вывесили только сегодня, потому что двадцать объявлений, расклеенных неделю назад по домам, были сорваны, исчерканы и запачканы надписями. И на этом объявлении уже было написано карандашом несколько похабных слов в углу, наподобие резолюции.

Понемногу народ заполнял зал. В двух первых рядах на стульях сидели общественники ЖЭКа и еще несколько приглашенных председателем человек, а также соседи Любки — потерпевшие и против нее истцы.

Пожилой гражданин с желтой лысиной в кайме черных волос был главой квартирного коллектива, как ответственный съемщик и единственный оставшийся после войны в квартире мужчина. Служил Вырепенников — бухгалтером, был деловит, мастер писать заявления, жалобы и рассылать по нужным адресам. Справа от него сидела полная, сильно напудренная дама в меховой шубе — зубной врач Роза Иосифовна, теперь уже пенсионерка. Слева — беспокойно вертелась постная женщина с пронырливым взглядом, бледная от вредности производства (она работала в химчистке), а также от ехидности характера — Евфалия Никодимовна. Рядом с Евфалией пыхтела и отдувалась располневшая по причине неуемной любви к чаю с оладьями Матрена Спиридоновна, или тетя Мотя, бывшая лифтерша, находящаяся ныне на заслуженном отдыхе.

Все они были законными жильцами в пятикомнатной квартире старого дома, где пятая и самая большая комната принадлежала Прасковье Егоровне Сапожниковой и ее дочери Любе.

Истцы-соседи сидели неспокойно — ждали, придет Любка или нет. Дома перед уходом присматривались, прислушивались: что у Сапожниковых, собираются ли? В комнате у них вроде было тихо, по коридору не топали — дай бог, забыли! Истцам хотелось, чтобы Любка не явилась. Тогда дело шло в народный суд, а он посерьезней этого.

Но соседи были готовы и к тому, что Любка придет: заранее обговорили, кому с чем выступать. Надо было действовать дружно, навалиться крепко, чтобы избавиться наконец от этой заразы, отравы этой, проклятья и наказанья — Любки.

Любкиных соседок тревожили разные мысли. У каждой было свое, припрятанное, не узаконенное, и они боялись — вдруг здесь узнается, и пойдут разговоры!

Думали также: вдруг не избавятся они от Любки, придется жить вместе, а если жить — разругиваться совсем тоже нельзя. А тут еще эта шпана. Ведь у Любки собирается шпана: нестриженые парни — драчуны и пьяницы, накрашенные девки-визгухи. А шпана — это знают все — мстит. Женщины боялись Любкиной шпаны. Но боялись они и Вырепенникова, который строго велел не отмалчиваться, а раскрывать перед судом Любкино развратное поведение как в бытовом, так и в общественном аспекте.

В общем, причин для волнений и нервов хватало. И тетя Мотя, расстегнув пальто, непрестанно обтирала лицо большим носовым платком, а Роза Иосифовна потихоньку нащупывала в сумке приготовленный заранее валидол.

За стульями, с третьего ряда, начинались скамьи. На них устроились те, кто пришел просто провести вечер, посмотреть, какое получится кино с этой знаменитой Любкой, — больше пожилые люди, пенсионеры и пенсионерки. На самой дальней скамейке в углу сгрудилась молодежь — несколько длинноволосых парней в куртках и две девчонки. Одна маленькая, почти карлица, с прической башней из ярко-рыжих волос. На башне, как флаг, развевался расписной платочек — так быстро вертела она головой, оглядывая зал. А другая, тонкая, как прутик, подняв плечи, прятала лицо в воротник и осторожно посматривала из-за накрашенных ресниц на открывающиеся двери. Это была Любкина компания. Они пришли взглянуть, как Любка выдаст цирк. Она уж придумает, она сумеет!

На возвышении, за столом, покрытым кумачовым полотнищем, сидели трое — товарищеский суд ЖЭКа. В середине нерослый, худой мужчина, желтоватый лицом, с короткой стрижкой — председатель. Ивана Корнеевича Заломина знали и уважали все. Лет восемь трудился он как общественник в разных должностях при ЖЭКе и в меру своих сил старался помогать людям.

Заломин перебирал бумаги, лежавшие в папке. Не столько вспоминал дело, сколько обдумывал еще раз, как его вести. Были основания отказаться от рассмотрения, передать в нарсуд. Товарищи так и советовали: дело подходило под статью, надо было лишь добрать материал — два-три милицейских протокола. Но Заломин такой рекомендации Любкиным соседям не дал, а перед товарищами настоял на разборе. Он говорил: дело имеет воспитательное значение, особенно для молодежи. Нынешнее многолюдство доказывало — он был прав. Подняв голову, Заломин взглянул сквозь очки в зал и подумал, что молодежи маловато. Впрочем, он этого опасался и принял свои меры. Он перевел взгляд вперед, увидел двух девушек близ сцены и слегка кивнул им.

Решения суда Заломин не предопределял. Оно зависело от многих обстоятельств — и от того, что народ скажет, и от поведения нарушительницы, а она опаздывала, это уже плохо.

Направо от председателя сидела пожилая женщина с желтыми волосами, в блузке с кружевным воротником, заколотым брошью. Склонившись на стол, она переговаривалась с кем-то в первом ряду. Налево от него сидела другая — сухопарая, в очках, с гладко зачесанными седыми волосами. Она часто смотрела на часы и покачивала головой, глядя на два пустых стула, стоящих чуть в стороне.

Обоих членов суда Заломин выбрал обдуманно — считал их кандидатуры наиболее подходящими. Лидия Фоминична Рогачева, бывшая учительница (та, что в очках), имела опыт педагогической работы и отличалась строгой принципиальностью. Действительно, Рогачева считала строгость основой педагогики и фундаментом жизни. А Мария Игнатьевна Федорчук (та, что с брошкой), когда-то профсоюзный работник швейной фабрики, понаторела в разборе бытовых неурядиц и, хотя была несколько суетлива и многословна, отличалась мягкостью и добротой.

Председатель поднял голову, кашлянул, собираясь что-то сказать, но тут хлопнула дверь, раздался перестук каблуков, и к сцене пронеслась Любка, а за ней, тяжело оседая на пятки, прошла Прасковья Егоровна. Председатель сказал им что-то неслышно, вероятно, сделал замечание. Любка выдвинула вперед стул, села, почти заслонив собой мать, сняла с головы голубой платок в красных маках, достала зеркальце и спокойно поправила прическу.

По залу прошел легкий шум. Председатель объявил заседание суда открытым, представил состав суда и начал читать заявление потерпевших.

Все смотрели на Любку, все понимали, почему опоздала. И молча осуждали ее. Наводила красоту. А уж красота! Начесала цельный стог темно-рыжих волос, а волосы-то, сразу видать, крашеные — на свету отливают в лиловый. Ресницы залепила черным, аж глаз не видно. Губы намазала маслянисто-розовым, ногти сделала вроде серебряные. Пальто надела новое, пальто у нее сшито клешем, а коротенькое, ну просто на смех такие польты шить. Вырядилась, как на именины! Только гляди, как бы именины не обернулись поминками. Лучше бы, дура, умылась почище да покрылась темным. И коленками своими не мельтешила голыми. Чулок-то и не видать. Ай в чулках? Надо соображение иметь, куда пришла. Подсудимая называется. Не нахалка она? Нахалка была, нахалка и осталась. Засудят — так ей, нахалке, и надо.

Так думали, глядя на Любку, многие из сидящих в зале. Большинство думало так. Их сердитые мысли собирались в тучу, туча темнела, наливаясь злобой, сгущалась, нависала над Любкиной головой.

А Любка тучи не замечала. Ей даже нравилось — сидит на сцене, совсем как в спектакле. Будто она артистка. А встать бы, пройтись, повернуться — еще лучше. Как в Доме моделей. Модельщицей, нет модельеркой… да ну — манекенщицей! Но она и так, сидя, показывала себя: то поднимала, то опускала голову, играла ногами в модных высоких сапожках с золотыми блямбами. Показывала себя, конечно, не этим бабкам, что забили весь зал. И не тем сзади, не дружкам своим, кто ее знает-перезнает. Нет! Показывала, кому надо. Тому, кто будто в ее сторону и не смотрит. Сидит — глаза опустил. А она уж приметила — не глядит, не глядит, а потом как взглянет, так и зажмурится весь. Ха!