Страница 62 из 79
— Отец переживал ужасно. Друг Пикассо, приятель скульптора Жана Арпа, он хорошо знал Европу, был образованнейший человек. Знаете, что он мне сказал: «Сережа, ты меняешь божий дар на чечевичную похлебку». С этим напутствием он отправил меня на Запад. И еще он добавил: «Ты русский поэт. Что может делать русский поэт на Западе?»
— А вы писали стихи?
— Да, и не мог опубликовать.
— Извините, Сережа, но вы слишком многого хотели немедленно. Кто у нас может сразу опубликоваться в двадцать три года? Да никто. Тут нужен счастливый случай. А он бывает редко.
— Может быть. Но я ведь еще и переводил. И я знал: переводчики у нас тоже не любят тесниться… Отец получал персональную партийную пенсию…
— Так что на первых порах он мог бы вас и прокормить?
— Мог бы. Но что это такое? Взрослый бугай на шею к отцу? Нет, мне это было оскорбительно. А почему мне было нетрудно на Западе? С первой же минуты? Отгадайте!
— Как отгадаешь. Вам легко, а многим трудно.
— Потому что я не ждал ничего хорошего. Я был готов ко всему, я все был готов делать, абсолютно все. Денег у меня не было, связей тоже. Я вез только ящики с книгами. Кто-то вез мебель, фарфор. Я не вез ничего. Я только хотел попасть в англоязычную страну, потому что к тому моменту хорошо знал американскую литературу. Оказались мы в Америке. Жена у меня кубанская казачка, сами понимаете, какой характер. Работать я начал недель через девять после приезда — совершенно неожиданно для себя.
Дело было так. Я зашел в эту самую галерею, хотел показать работы латышских художников-графиков, которых я собирал. Это были ничего не стоящие мелочи, но мне было интересно, как воспримут в Америке латышское искусство. Вхожу и вижу то же, что увидели сегодня вы: все продается. Пикассо, Сальвадор Дали — пожалуйста. Я только что приехал, ничего не знал о здешнем рынке. А как бы вы реагировали? Наверное, точно так же. Помню, я даже спросил: «Скажите, а это все правда можно купить?» «Вы же видите, люди покупают», — ответили мне. Состояние у меня было шоковое: я не знал, что на Западе существует такая индустрия искусства.
Показал я литографии из Латвии. Оказалось, что латышские художники заместителя директора галереи не интересуют, а я интересую. Он поговорил со мной об искусстве. Потом они посовещались. Потом сообщили мне, что на работу взять меня не могут — у меня нет опыта в этой области. А я сказал: «А как же человек получает опыт? Где-то же надо начинать?» Они ответили, ладно, попробуем, у вас приятный иностранный акцент, а у нас в Америке обожают людей с иностранным акцентом.
— Мы тоже это давно заметили: акцент — значит образованный человек, европеец.
— Ну и поставили меня с моим акцентом в галерею. Я им ничего не стоил. Никакого постоянного заработка. Я должен был получать только проценты от продажи. Я стоял, смотрел, как это делается, прочитал книги о тех художниках, которые в это время продавались в галерее.
Назывался я консультант по искусству. Было еще десять консультантов. И все очень образованные люди, в основном почему-то бывшие педагоги.
Оказалось, что продать картину — очень трудное дело. Это ведь не туфли и не носки. Картины в отличие от них не необходимы. То есть, может быть, и есть минимальное количество людей в мире, которым это необходимо, но их так мало! Работа в галерее как шла, так и сейчас идет от десяти утра до одиннадцати вечера. Так что работали мы по сменам. И вот неожиданно выяснилось, что у меня хорошо покупают картины.
— Сколько вам было лет?
— Двадцать четыре. Так я попал в эту галерею. Я прошел все ступени. Был консультантом, потом заместителем директора галереи, потом директором, потом вице-президентом компании. Потом сумел купить пятьдесят процентов акций и стал совладельцем. В 1986 году мы с Боулсом открыли отделение галереи в Беверли Хиллс неподалеку от Лос-Анджелеса.
— Безумно дорогой город.
— Да.
— И клиентура там, видимо, особенная, рядом Голливуд.
— Конечно, на это мы и рассчитывали, и дела там пошли хорошо.
— А сколько лет вам сейчас?
— Тридцать четыре.
— А Боулсу?
— Сорок четыре.
— Так что вы оба, можно сказать, молодые.
— Да, у нас динамичная компания.
— Скажите, а как сейчас в Америке относятся к русскому искусству?
— Опыт у меня небольшой, я в Штатах десять лет, но говорят, такой вспышки интереса не было ни во времена спутника, ни в эпоху Гагарина. Огромный интерес ко всему русскому — к музыке, кино. Это то, что люди наиболее хорошо понимают. «Очи черные» Никиты Михалкова прошли с потрясающим успехом. Возник живой интерес к повседневной жизни России. И наконец-то это отразилось на отношении к советской живописи. Она для американцев все эти годы просто не существовала. Считалось, что советское искусство закончилось русским авангардом, так любили писать американские критики. То есть признавалось, что русский авангард был немного советским, а потом все! Кончилось! И больше ничего не было.
Я это время как раз застал. Собственно, только сейчас все начинает меняться. Кстати, от этого пренебрежительного взгляда на советское изобразительное искусство пострадали советские современные художники, оказавшиеся за рубежом.
— Как вы к ним относитесь? Кого из них предпочитаете?
— Я вам с удовольствием скажу, я везде это повторяю. Но сначала о том, что я считаю лично. Потом о ценах на мировом рынке. Значит, первое. По моему мнению, из живущих сейчас на Западе один из самых больших мастеров — это Михаил Шемякин. Это единственный художник, которого можно сравнить с Пикассо.
— В каком отношении?
— Погодите, все поясню. Не было в XX веке художника, который был бы настолько многогранен, как Пикассо, который работал во всех жанрах — в масле, рисунке, керамике, в бронзе, в ткани. «Дайте мне жанр, и я буду работать», — это Пикассо. И он всегда работал с новаторством, всегда интересно, революционно, всегда что-то изобретал.
Если сравнивать с Пикассо других художников — Хоана Миро, Шагала, Сальвадора Дали, — это люди, которые делали что-то одно, может быть, работали в двух жанрах, не больше. И так всю жизнь. Один Пикассо выделялся среди них невероятным разнообразием жанров.
Шемякин сегодня тоже выступает новатором в каждом жанре, в каком бы он ни работал. Именно за это ему присуждена почетная степень в Сан-Францисском университете. За ряд циклов, которые созданы в короткий срок.
Мне часто приходится слышать: слишком уж много он наработал за такое короткое время, невероятно просто. И я всегда отвечаю — это темперамент. Это такой человек!..
— Да, мы с ним знакомы. Ведь он почти не спит.
— В том-то и дело! Это могучий темперамент, и если бы Шемякина сегодня, не дай бог, не стало, он бы все равно оставил в истории мирового искусства глубокий след. Он уже очень много успел…
— А в чем вы, галерейщик, видите новаторство его работ?
— Он новатор в совершенно оригинальном видении, мира. У него оригинальные образы, новаторский подход к образу, к тому, как он исследует предмет, который хочет написать. То есть новаторство выражается у него в массе вещей. Даже в способе печатания литографий. Так, как он печатает литографии, ту фактуру, которую он изобрел, ни до него, ни после него никто не сделает.
— Это, наверное, как старые скрипичные мастера с секретом своих скрипок?
— Совершенно верно. У него секрет своего фона, пуантилистического. Так что он новатор во всем, что делает. Нелена Лихан, художница, которая ему давно помогает, однажды сказала: «Когда я думаю о Шемякине, мне всегда кажется: все, потолок достигнут, хватит, дальше ничего не придумаешь, в искусстве давно придумано все. И с этими мыслями захожу к нему, иногда после долгого перерыва, и снова что-то новое! И это новое опять дорабатывается, усложняется, а потом опрокидывается. И все опять сначала…» Это она очень верно подметила: Шемякин все время куда-то идет.
— А как вы относитесь к Целкову?
— Это прекрасный, замечательный живописец. Жаль только, что столько лет он практически делает одно и то же. 1972 год, 1982-й — все одно и то же. Эти его фигуры, вы их знаете… Это очень обидно, одни и те же фигуры, один и тот же круг образов. Иногда натюрморты. Вот и все.