Страница 39 из 79
Тут меня и схватил немец, огромный детина. Зажал мою голову под мышкой и давит. Я ведь самбист, знаю — не выкрутишься. Притворился, что потерял сознание, обвис у него в руках, чувствую, как немец разжимает свои клешни. Дал ему подножку, вывернулся, побежал. Автоматная очередь почти в упор. И все. Потом уже узнал, семь пуль в меня попало.
В эту минуту и кончилась моя война. Потом мне уже рассказывали, немцы бросили меня на дороге, уверены были, что убит наповал. Местные жители подобрали, отнесли в замок. Принадлежал он одной французской графине. В этом замке меня и вернули с того света. Первый раз, когда очнулся, решил, я умер и уже в раю: лежу на чистых простынях, подают шампанское. Долго потом меня кормили с ложечки, двигаться не мог. Потом встал, начал учиться ходить. Война кончилась, я еще передвигаться самостоятельно не могу. Прошло три года, прежде чем я пришел в себя…
Всю эту историю Лютиков рассказывает очень спокойно, а Кэролл все больше волнуется:
— Ну почему ты молчишь? Тебя же потом наградили! — упрекает она. — Высокая французская награда.
— Да, медаль «Военный крест со звездой». Сам генерал Чеониг мне вручал, руку жал.
— А за что дается эта медаль?
— За геройство, вроде нашего ордена Красного Знамени.
Почему он не вернулся домой, этот парнишка с московской окраины? Почему скитания по белу свету не привели его в конце концов туда, где, казалось бы, он и должен был найти естественное пристанище?
Почему не вернулся? Глядя в его лицо, я не задал этого вопроса. Поверхностный ответ был ясен: к тому времени, когда он встал на ноги инвалидом, было хорошо известно, что бывших военнопленных на Родине встречали отнюдь не цветами. Для тех, кто сражался в европейском Сопротивлении, особых исключений не делалось. Всех или подавляющее большинство из них ждали лагеря, длительные сроки заключения.
Какой это трагический, тяжелый разговор — судьба советских военнопленных. Разговор этот едва начинается. Сравнительно недавно стали известны цифры — из 5,7 миллиона человек, попавших в плен, погибло около 3,5 миллиона. Народное бедствие, огромный, страшный пласт нашей истории, не скупившейся на страдания для людей. Трагедия, сама по себе взывающая к ответу: почему это случилось, почему в окружении оказались целые армии, почему за каких-то три-четыре месяца захватчики дошли до пригородов Москвы, почему потом за возвращение родной земли, километр за километром, пришлось расплачиваться жизнями еще миллионов людей? Но трагедия эта усугублялась тем, как страна отнеслась к своим сыновьям, на которых обрушились тяжкие муки фашистского плена.
Подписанный Сталиным документ номер 270 от 16 августа 1941 года наконец-то опубликован. Но смысл его давно известен. Этим приказом плен приравнивался к измене Родине. Со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Тысячи могил, а то и неприметных бугорков разбросаны по всей Западной Европе — там покоится прах советских людей, не по доброй воле оказавшихся на чужбине. Есть среди них особые могилы, те, над которыми воздвигнуты памятники, к которым наши туристы возлагают венки. Это могилы героев Сопротивления, советских военнопленных, сражавшихся в отрядах местных партизан, признанных Родиной, удостоенных ею высоких наград. Я смотрю на сидящего передо мной немолодого человека и думаю: а чем он, Саша Лютиков, хуже их? Только тем, что в тот августовский день 1944 года, простреленный очередью из фашистского автомата, он, вопреки всему, не умер, выжил?
Обед продолжается. Что-то мы жуем, глотаем, чем-то еду запиваем. Молчит Лютиков. Молчу и я. А Кэролл счастливо улыбается, не замечая нависшего над столом тяжелого молчания. Такой замечательный герой, настоящий мужчина, борец с фашизмом! О таком человеке можно только кино посмотреть, выдуманное. А вот он, Саша, настоящий герой, сидит за ее столом.
А Лютиков все молчит.
Почему он не вернулся?
Сложен человек, из многого состоит. О чем думал израненный парень, когда решил не возвращаться? Испугался? Может быть. Был обижен, что о нем забыли? Вполне вероятно. Вера в правоту того, что делалось от имени народа в конце 30-х годов, ощущение сопричастности к своей стране, высокий патриотизм — вот с чем уходили на фронт поколения молодых людей. Может, и сидела в нем детская обида потерявшегося в страшных бурях войны московского мальчишки. Самбист, никогда ничего и никого не боялся, мечтал стать художником, рисовать подмосковные рощи… И вот в двадцать с лишним лет неизвестно, как жить и что делать… Может, решил поправить здоровье, переждать до лучших времен. Можно выдвинуть десятки версий, почему Лютиков поступил именно так, и все равно не угадать: жизнь сложнее наших схем и головных построений.
…Председатель Московской федерации самбо Владимир Алексеевич Жигалов, историк этого вида спорта и сам бывший борец, откликнулся живо и с интересом.
— Лютиков? Вроде встречалась мне такая фамилия. А может, путаю. Какие он вам имена называл? Так и сказал: Харлампиев и Андреев? И Чужакова помнит? Надо же! — восхитился Жигалов. — Значит, наш самбист, если помнит. Значит, человек нормальный.
— В каком отношении?
— Ну… сами понимаете, в каком. Предатель с советским человеком встречаться не станет, верно? Да еще имена называть. Одного не пойму, — напористо продолжал Владимир Алексеевич, — почему он к нам не приезжает?
— Не знаю, но вообще-то он небогатый человек, можно даже сказать — бедный.
— Бедный, говорите? Ладно, что-нибудь сообразим… И снова я ни о чем не спросил. Тогда казалось неловко, а сейчас жалею. И снова остается гадать, почему не приезжал столько лет. Видно, что-то он в себе сломал, переборол за эти годы. Или все силы уходили на борьбу за выживание? Как спросишь?
— Вот скоро уйду на пенсию, — словно отвечая на мои незаданные вопросы, сказал Лютиков, — займусь целиком живописью, первый раз в жизни. Приедешь, увидишь разницу.
…Он отвез меня в гостиницу. Остановил свой облезлый кабриолет у нарядного освещенного подъезда. Вышел. Мы попрощались. Потом вдруг рванулись друг к другу, обнялись.
На душе было тяжело.
* * *
Прошло несколько лет, мы снова встретились с Лютиковым. За это время в жизни Саши случилось много перемен. Нашлась его пропавшая, «захипповавшая» дочка, учится в колледже, примерно навещает отца по воскресеньям.
А отец женился, да, читатель, на Кэролл. А Кэролл — это уже иной социальный слой. И родители Кэролл, и дедушки, и прадедушки — процветавшие жители Сан-Франциско. И живет теперь Саша недалеко от залива, в самом престижном районе города, в старом, красивом доме, обшитом изнутри дубовыми панелями. Саша ушел на пенсию и занят теперь только живописью, и все стены большого трехэтажного дома увешаны его новыми картинами. Работает он все интересней и интересней, часто и резко меняя стиль письма.
Иногда Саша с Кэролл путешествуют, ездят в Европу, непременно встречаясь во Франции с той самой графиней, что когда-то, почти полвека назад, спасла ему жизнь.
— Саша, ну, а к нам в Москву когда же? — спрашиваю я.
— Да-да, — подхватывает радостно Кэролл, — в Москву, в Москву!
А Саша молчит, будто и не слышит. Нет у него никого в Москве, умерли все давно. Нету.
Как, вы не знакомы с Гарри?
Гарри Орбелян — могучее «бюро» дружбы и помощи всем гостям из нашей страны.
1
— Прилетели наконец-то, родненькие мои! — говорит хозяин кабинета и размеренно-быстро выходит из-за стола, раскрывает объятия. — Как я рад!
Мы в гостях у вице-президента Торговой палаты Сан-Франциско Гарри Орбеляна. Кругом — на столе, на стенах — фотографии, грамоты, документы: Гарри с советской делегацией, а вот Орбелян среди китайцев. Вот еще и еще группы людей.