Страница 38 из 79
Лютиков рассказывает кратко, без деталей, очень обыденным тоном. А Кэролл сияет и время от времени поглядывает на меня. Во взгляде ее и радость, и волнение: впервые за долгие годы Саша рассказывает о своей судьбе не просто соотечественнику — советскому человеку.
А за стеклянной стеной высотного бара «Шерлок Холмс» панорама вечернего, залитого предзакатным солнцем Сан-Франциско… Господи, думаю я, куда только не заносит судьба русских людей! И всюду они остаются самими собой — чаще всего скромными, нехвастливыми, застенчивыми.
Пора ужинать. Кэролл пригласила к себе. Но мне непременно хотелось побывать у Лютикова в студии. Ведь он художник. Чтобы все успеть — разделились. Высадили Кэролл у ее дома, пусть готовит ужин. Сами поехали дальше к Саше, на его старой-престарой машине, не то бывшем «форде», не то «крайслере», с облезлой, поднимающейся лоскутами виниловой крышей. Едем по Гери-стрит. Лютиков показывает огромный щит на фасаде одного из домов: изображение аккуратно подрумяненного батона типа халы.
— Это рисовал я.
Саша работает в компании, которая занимается изготовлением красочных щитов: «Курите сигареты Мальборо!», «Пейте только пиво «Будвайзер», «Водка «Смирнофф» — лучшая в мире». Студия его оказалась на окраине в старом двухэтажном доме. Поднялись наверх.
— Мне повезло, — сказал Саша. — Подвернулось же такое чудо. Плачу за комнату всего триста долларов.
Студия — небольшая комната с низким потолком и не очень светлым окном. Лютиков ходит за картинами куда-то в соседнюю комнатушку, приносит, выставляет, ждет, что я скажу. Присаживается на стуле, не торопясь с объяснениями.
Ночной пейзаж, залитый лунным светом, острый кипарис, домик, горы в отдалении, ясно-ясно светящаяся синева на горизонте неба. Еще одно полотно, поменьше. Большеглазая девочка с волосами желтыми, как подсолнух. Очень похожа на мою дочь Аленку.
Не берусь судить решительно, хороший ли художник Саша Лютиков, но, как объяснили мне уже в Нью-Йорке, этот стиль называется «ретро» и спросом на художественном рынке сейчас не пользуется. Что ж, можно и подождать, мода здесь переменчива.
— Вот скоро закончу работу в рекламной компании, — говорит Лютиков, — стану получать свои восемьсот долларов. До пенсии мне совсем немного. Маленькая пенсия, зато по-настоящему займусь живописью.
Из студии мы поехали ужинать к Кэролл. По дороге все так же немногословно он рассказал мне о своих семейных делах. У него две дочери. Младшая удачливая, начинающий продюсер в Голливуде:
— Знаешь, она мне часто говорит: «Папа, настанет день, и я сделаю фильм о тебе, о твоей жизни». Ну а старшая… Со старшей беда. Пропала без вести. Сейчас ей тридцать, если жива. А исчезла, было двадцать пять. Наркотики, компании, жизнь у нее не сложилась. Вот так, среди бела дня, каждый год в Америке пропадает около пятидесяти тысяч молодых людей…
Сейчас Саша в процессе развода со своей женой. Говорит о ней коротко:
— Тяжелый человек, невыносимая была всю жизнь, как Гитлер. — Потом добавляет: — Жалко ее.
А вот с Кэролл они вскоре собираются пожениться.
У Кэролл в доме за обедом или, говоря по-нашему, за ужином Саша Лютиков и закончил свою историю — эпопею военных и послевоенных лет.
…Бежал он из плена, добрался до Дижона, отшагав почти пятьсот километров. Французские власти посадили его за бродяжничество в тюрьму. Дали ему пятнадцать суток. Страна была оккупирована немцами, но отношения между администрациями были непростыми. Во всяком случае, немцам французы его не выдали. В тюрьме Лютиков познакомился с местными жителями.
— Говорить по-французски я не умел, но удалось достать бумагу, карандаши, я рисовал портреты и пейзажи, ко мне хорошо относились, — рассказывает Саша. — Вышел я из тюрьмы с одним французом, он оказался подпольным деятелем маки. Он стал потом большим партизанским лидером. Звали его командант Сэттер. С ним я и ушел в партизанский отряд. Партизанская война во Франции была совсем не такая, как у нас. Жили мы в лесу, нападали из засад на немецкие отряды, минировали железнодорожные линии. Но иногда могли сесть на машину и съездить посидеть в кафе в соседнем городке, пообедать, выпить кофе. Забавно, не правда ли? А ведь это была игра со смертью.
Я слушаю Лютикова и думаю: как странно. Казалось бы, я много читал о годах войны во Франции, знаю имена героев антифашистов, с некоторыми оставшимися в живых даже знаком, помню их рассказы о том, как много советских военнопленных активно сражались в партизанских отрядах. Об этих людях написаны очерки, книги. Правда, рассказы в большинстве своем стыдливо обрываются на описании воинских подвигов и боевых французских наград.
Что сталось после войны с так называемыми «возвращенцами» из числа бывших белоэмигрантов? Как складывались на Родине судьбы бывших советских военнопленных, участников французского Сопротивления? Об этом, за редким исключением, мы почти ничего не знаем. Об этом начинают писать только сейчас.
А Лютиков продолжает свой рассказ:
— Война была для нас, бывших советских военнопленных, очень, ну как бы лучше сказать, очень пестрой, что ли. Конечно, на войне все просто — жизнь и смерть. Но для нас, советских людей, еще с неожиданными осложнениями. Дело в том, что вместе с фашистами на их стороне сражались и «русские» отряды. Вербовали их очень просто: «В лагере ты умрешь с голоду, а тут есть шанс выжить». Эти люди, так же как и власовцы, в последние два года войны вели себя совершенно непредсказуемо.
Третий рейх был обречен, многие предатели заметались, начали искать выход.
В августе 1944 года наша связная, монашка, принесла в отряд весть: несколько «русских» солдат хотят перейти на сторону партизан. Они передали, что охраняют железную дорогу на подступах к тоннелю. Предложение показалось нам удачным: у нас давно уже было намечено взорвать этот тоннель и нарушить движение нацистских эшелонов.
На следующий день мы встретились с «русскими». Их двое, нас четверо. Трое среди нас — французы, четвертый — я. Начинаем договариваться: ночью атака на железнодорожную станцию. Перебежчики дают сигнал, мы нападаем на немцев, взрываем пути, заваливаем тоннель. Посланцы говорят по-русски, монашка переводит. Товарищи мои ждут, когда переведут, а я все понимаю. Видно, чем-то я себя выдал: один из предателей насторожился. Побледнел, решил, попал в руки красного комиссара. Тогда я ему и выкладываю: «Да, я русский, только, как и положено русскому человеку, воюю против нацистов».
Отпустили мы парламентеров, а назавтра под вечер решили провести разведку. Приехали на машине на железнодорожную станцию, смешались с толпой, кто в пиджаке, кто в свитере, на головах береты. А потом шасть в станционный буфет — думаем, хоть перекусим немного, изголодались в лесу. Входим, садимся. Вдруг вижу: в дальнем углу сидит тот самый мордастый дядька, отъелся у немцев. Глаза у него как шары на лоб выкатились, покраснел, будто его вот-вот хватит апоплексический удар. Вижу, встает он и бочком, бочком к двери. Что задумал: предал один раз — снова предаст. Говорю своим: «Срочно сматываемся».
А командовал нашим отрядом капитан Маргаш — это известный герой Сопротивления. У остальных были клички. Одного звали Авиатер, другого Левандер, а меня просто Саша.
Выскочили на улицу, быстро в машину и дуть обратно. Едем, все в порядке. И как назло — прокол шины. И снова накладка, запасной шины у нас нет, в багажнике ехал один из наших ребят. Что делать? Застряли на шоссе. Неподалеку деревенька. В любую минуту на дороге могут появиться немцы. Послали одного из наших с шиной в деревню. Сидим, курим, ждем. Вдруг вдалеке появляется немецкий грузовик с солдатами. Тут у нас нервы и сдали, автоматы в руки и в канаву. Залегли. Немцы, видно, что-то заподозрили. Грузовик остановился и повернул обратно. Ну, думаем, может, и пронесло. И парень наш как раз вернулся из деревни с залатанной шиной. Ставим колесо, вот-вот поедем. Тут с обеих сторон шоссе немецкие автомашины. Значит, решили брать нас с двух сторон, чтоб надежнее было. Я за пулемет, нажимаю на курок, выстрелов нет: заклинило…