Страница 37 из 79
— А теперь, в связи с перестройкой, изменился характер работы вашего общества?
— Конечно, мы решили заняться конкретными проектами. Мы хотим помогать материально.
— В вашем обществе представители всех волн эмиграции?
— В основном первая волна. Есть люди из второй эмиграции. А третья… Пока не получается. Знаете, когда, как говорится, люди отряхивают прах со своих ног, они не очень болеют плачевным состоянием часовни блаженной Ксении, например. Юродивая XVIII века, нищая, она гуляла по улицам, собирала деньги на церковь и отмаливала грехи своего покойного мужа, который был плохим человеком. Мы хотим дать деньги конкретно на эту реставрацию. Но знаете, тут же раздаются голоса: мы пожертвуем деньги, а куда точно они пойдут? Можем ли мы быть уверены, что на памятник культуры? Потому что уже был случай: пожертвовали деньги на восстановление пушкинского имения Захарьино, а потом узнали, что город строит рядом какие-то коробки и уродует старый парк. Согласитесь, ведь это скандал.
— И как же вы выходите из положения?
— Стараемся работать.
— Аркадий, какая у вас активная семья! — сказала я.
— Наша семья одна из первых включилась, мы вам говорили. Но у меня впереди есть время, и я давно занимаюсь контактами с Советским Союзом. У моих племянников Миши и Павла вообще все впереди. Самое главное сейчас — мой отец и его проект.
— Мне кажется, Ростислав Аркадьевич очень волнуется, он так возбужден! Я видела у него англо-русский словарь по гидротехнике. Учит русскую терминологию… Невозможно вообразить, что ему девяносто лет…
— Трудно вообразить, я согласен. Еще труднее уговорить отца, что ему уже девяносто и волноваться вредно.
* * *
Прошло немного времени. Ростислав Аркадьевич с сыном и внуком приезжали в Ленинград и Москву, где Небольсин-старший встречался с представителями Министерства водного хозяйства, читал лекции, обсуждал свои проекты. Впервые после более чем семидесятилетнего отсутствия он увидел и родной город, и «семейное гнездо» Кронштадт, побывал и в Александро-Невской лавре, где разыскал усыпальницу рода Небольсиных. Впечатлений у него была масса. О них он рассказывал нам, сияя фарфорово-голубыми глазами, помолодевший, веселый, энергичный. И еще меньше, чем в Нью-Йорке, верилось, что этому человеку девяносто лет. А он все приговаривал, очень прямо сидя в кресле: «Да если я нужен, я, мои знания, мои проекты, да я могу хоть каждый месяц прилетать, и на Волгу-матушку поеду, давно пора ее очистить, страдалицу».
…И пошли в Нью-Йорк письма, проекты, предложения. Пишет полстраны. И началась у Ростислава Аркадьевича новая жизнь.
Саша Лютиков из Сан-Франциско
Художник Саша Лютиков в своей студии.
Который день разыскиваю в Сан-Франциско одного человека, о котором мне рассказали в Нью-Йорке. Звоню и звоню по разным телефонам и все попадаю не туда — то на бывшую жену, то в шумящий множеством голосов ресторан. И чем меньше остается надежды, тем мне становится грустнее: кончается моя командировка, а когда я снова попаду в Сан-Франциско? Кто знает…
К вечеру я замотался, в отель опоздал. Сижу в номере, нервничаю. Телефонный звонок, снимаю трубку.
— Гена? Это Саша, — раздался русский голос. — Мы здесь, ждем тебя на тридцатом этаже вашего отеля в баре «Шерлок Холмс».
— Иду, — ответил я русскому голосу, казалось, знакомому мне с детства: говор чисто московский, причем особенный. Так разговаривают коренные москвичи, воспитанные старой, давно исчезнувшей московской улицей.
Было около семи вечера. За столиками, что шли вдоль стеклянной стены бара, сидело уже порядочно посетителей. Заманчивое место: отсюда, с застекленного колпака, открывается вид на весь город, башни нескольких небоскребов, светлые домики и дальше — голубизна залива.
Где же он, Лютиков? Как узнать по голосу?
Из-за стола, прямо перед выходом из лифта, поднимается невысокий коренастый человек в коричневой кожаной куртке. Знакомимся.
— А это моя подруга Кэролл, — говорит Лютиков. Улыбчивая жизнерадостная женщина протягивает мне руку.
…Разговор между незнакомыми людьми начинается обычно трудно. А тут все пошло как-то быстро и легко. Очень уж знакомым кажется мне Лютиков, будто мы встречались с ним когда-то или вместе росли. Это открытое, не по возрасту молодое лицо, а ведь он 1924 года рождения, эта потертая курточка, обтягивающая крепкие плечи, эта лихая скромность в разговоре — все это так знакомо мне, выросшему в одном из самых демократических районов Москвы.
Лютиков и впрямь оказался пареньком с московской окраины, из района, который здесь, в Америке, назвали бы «таф нейборхуд» — жесткий район, где надо уметь постоять за себя.
— Вы откуда? Тоже из Москвы? — Лютиков просиял.
— Из Марьиной Рощи? А я из села Всесвятское, знаете, там, где трамвай номер шесть делает круг. Тогда нам друг друга легко понять. Конечно, Всесвятское не Марьина Роща, но все же… У нас тоже царили суровые нравы, и кулачные бои, и поножовщина… А как вы жили?
— Тесно, — говорю я.
— Ну а мы с мамой обитали в комнатушке, которая была устроена вместо несостоявшегося лифта. Можно сказать, жили в лифте.
Он продолжает рассказывать о своем детстве, а я думаю: до чего же все похоже, предвоенное наше детство совпадает даже в мелких деталях.
Жил в Москве перед войной мальчик Саша Лютиков. Подрос, закончил школу, стал работать на фабрике «ИЗО», где изготовляли скульптуры и прочий культурно-просветительский инвентарь. Мечтал стать художником, после работы занимался спортом — футбол, городки, лапта.
— Особенно я увлекался борьбой самбо. Учился у замечательного тренера Анатолия Аркадьевича Харлампиева. В 1941 году занял в соревнованиях третье место среди юношей. Первое взять никак не мог — Чужаков был очень сильный парень, а вот то, что Андрееву проиграл, до сих пор обидно. Его я мог победить. Боролись мы в зале Дворца спорта «Крылья Советов». Знаете, где это?
— Да как же не знать! Я ж там работаю рядом! Каждый день проезжаю мимо.
— А во дворце что?
— Все то же самое, спортсмены тренируются…
— Мы до войны тренировались помногу, да и Харлампиев любил с нами возиться…
Лютиков рассказывает, а у Кэролл в глазах восторг: самбист, чемпион, вот они какие, русские мужчины! А русские мужчины действительно неплохие. И в подтверждение этому Саша нежно целует ей ручку.
…Жил-был в Москве юноша Саша Лютиков, работал, ездил на тренировки на «Крылья Советов», пил квас, который наливали в большие кружки из деревянной бочки, ходил на Сельскохозяйственную выставку. Началась война. И в семнадцать лет пошел Лютиков в военкомат записываться добровольцем на фронт. Сначала его не взяли — молод. Когда немцы подходили к Москве, семнадцатилетний Саша Лютиков добился своего — оказался в действующей армии.
— В сорок втором нас перебросили на Кавказ, — рассказывает Лютиков. — Шли тяжелые бои, боеприпасов не хватало, одна винтовка на троих…
В конце того же года он попал в плен. Эшелоны, забитые голодными, умирающими советскими военнопленными, привезли его в Германию, в Лотарингию, где вместе с другими выжившими его бросили работать в шахты.
— Знаете, сколько я там проработал? Пятнадцать месяцев. Это огромный срок. До сих пор не понимаю, как выжил. Чем кормили? Только баландой из брюквы. Лагеря были на вымирание. Многие наши ребята пытались бежать. Сделать это было просто — исчезнуть во время конвоирования на шахту. Нас и не охраняли особенно, считалось, что все равно далеко — не убежим. Языка немецкого мы не знали, бритоголовые, одежда… сами понимаете. Считалось, местные немцы выдадут. Они и выдавали, беглецов возвращали в лагерь, били смертным боем. А я все-таки бежал. Как мне повезло, сам не понимаю. Днем прятался, ночами шел в сторону Франции. От Лотарингии французская граница не так уж и далеко. В конце концов попал к французам в маки…