Страница 36 из 79
— Почему? Такой блестящий ум…
— Очень просто. Потому что он был богослов.
— Но прежде всего он был крупный философ. Это в Америке понимали?
— Это ощущали его поклонники, в основном из русской общественности. Помните, я рассказывал вам о Сергее Гагарине? Но большинство людей, я бы сказал, не понимали. Он был недостаточно академичен для тех, кто критиковал его в университетах.
— Почему неакадемичен? — у него был слишком широкий диапазон знаний.
Интерес и к религии, и к литературоведению, и к искусству. Это все не нравилось узким специалистам. Его так и не пригласили ни в один крупный университет, он продолжал читать лекции в Свято-Владимирской семинарии. В американских, даже лучших, университетах слишком напирают на профессионализм. Специальность легче перевести на язык денег. Как можно было перевести на этот язык Федотова? А специалист… Финансист на Уолл-стрите может сказать: «Найдите мне человека, который все знает об эскимосах на Алеутских островах». И всегда в каком-то университете найдется специалист, который все знает, даже по каждому отдельному острову. Его вызывают на Уолл-стрит, делают консультантом, он начинает зарабатывать много денег. Для такого склада ума все ясно и просто. И больше, как правило, такой человек ничего не знает. А Федотов, или Иваск, или мой отец… Крупный инженер, всю жизнь отец интересуется и музыкой, и философией, и политикой. Он дружил с Федотовым и помогал ему, в том числе и финансово. Федотов жил очень скромно. Отец был один из основателей Богословского общества, и это тоже не случайно.
— А как Федотов читал лекции?
— Очень тихим голосом. Никогда не слышал, чтобы он кричал. Ни одного грубого слова. Когда с ним начинали громко спорить на его лекциях, он отвечал тихо. Это было органично. Он был очень добрый человек, очень отзывчивый. Замечательный лектор. Но его религиозность ему все время мешала. Конечно, в Америке полная терпимость, но религиозность в академических кругах не поощряется, давно существует такая, знаете ли, интеллигентщина, ну похожая на школу Белинского в России XIX века. На многие вещи академическая среда смотрит сугубо идеологически. Разве вы этого не замечали?
— Замечала, но не думала, что это давняя традиция…
— Конечно, за мнения никого не сажают, но работы лишить вполне могут. Федотов тому самый яркий пример. Он не был материалистом и за это тяжело расплачивался. Но это не мешало ему много писать, выступать со статьями в «Новом журнале».
— Мне вспоминается, он начал сотрудничать там с первых же номеров?
— Да, он, Алданов, Бунин, Добужинский, тот же Набоков… Все они много писали в «Новый журнал».
— Я была у них недавно в редакции. Очень интересно говорили, но ведь, кажется, журчал безгонорарный?
— А у них никогда не было много денег, хорошо еще, что он выходит, помогала…
— А был ли в те годы какой-то общий круг авторов журнала?
— Никогда. Что касается Набокова, то он никогда не интересовался религиозными проблемами. Он всегда жил и работал сам по себе, отдельно. Литература была для него тоже в некотором смысле игрой приемов, о чем он нам и говорил. Но он был гораздо терпимее, чем другие. Он не нападал на тех, с кем был не согласен. А на Федотова профессора, когда он приезжал в Гарвард, всегда нападали. В 50-е годы я многое не понимал, но замечал, что, как только Федотов читает доклад, на него сразу накидываются. Допустим, если он говорит о религиозности князя Владимира, ему сразу отвечают, что это легенда или что это не проверено. Вы понимаете, что это значит?
— Есть только один источник, летописи.
— Вот именно. С тех пор я прочитал ведущих ученых Советского Союза, и они тоже ссылаются на летописи. Каждый историк должен ссылаться на источники, а говорить в лицо лектору, что источник врет, это знаете ли…
— Но кроме летописей ничего же нет.
— Правильно, пускай бы нашли другой источник, где говорилось бы, что князь Владимир и после крещения продолжал совершать разные жестокости и, простите, безобразничать, тогда другое дело. Но источников цет, а они все равно буквально набрасывались на Федотова… Кстати, знаете, когда я первый раз был в Советском Союзе, мне посчастливилось быть на съезде Общества охраны памятников, и мне сразу сказали: вам надо познакомиться с Лихачевым. И когда мы с ним говорили, я сразу вспомнил Набокова и Федотова… Такое, знаете ли, сходство по духу, универсализму, широте взглядов, отсутствию педантичности и ученой помпезности. И с тех пор я поклонник Лихачева. Я считаю, что, после того как скончались корифеи русской культуры — Бердяев, Федотов, Вейдле — это наш лучший искусствовед и историк искусства XX века — традиция поддерживается советскими учеными. Лихачев, Аверинцев, покойный академик Алексеев, профессор Мануйлов — когда я разговаривал с ними в России, мне было так приятно, эти люди напоминали мне мое детство, окружение моего отца. С ними можно говорить без этой американской «компетишн». Знаете, как это принято: «Сейчас я вам покажу, что я знаю больше, чем вы. Или вы мне докажете, что знаете больше, чем я. Ах, у вас десять фактов по этому сюжету, а у меня двенадцать, я победил». Вот какой идет профессиональный разговор у нас в Америке. И мне было приятно отдохнуть от этого, отдохнуть от привычного соревнования, которому я не поклонник. Я работал несколько лет в Италии, занимался экологией, и был рад встретить единомышленников, особенно такого крупного человека, как Лихачев с его экологией культуры, которая вбирает в себя и человеческие памятники, и природу, и пейзажи. Я много думал о том, что в каком-то смысле человечество должно стремиться выйти в сад, что все страны должны спасать себя, озеленять, пока не поздно. И тут Лихачев пишет свою прекрасную работу «Поэтика садов». Это очень своевременно! Гибнут памятники в самых прекрасных городах мира — в Риме, Париже. Ленинград, с ним что происходит? Кризис архитектурной культуры носит мировой характер. А Нью-Йорк? Это Маяковскому небоскребы казались верхом красоты. Мне так никогда не казалось, хотя сейчас я смотрю на небоскребы 30-х годов, и они мне симпатичны: там есть следы артистичности и какой-то формы, они смутно напоминают европейские соборы и ратуши.
— На них приятно смотреть.
— На них — да. На «Эмпайер-стейт билдинг», на «Крайслер билдинг». Но нынешние коробки? Это торжество бездонной глупости. И они ущемляют человека, раздражают его. В Москве и Ленинграде мне рассказывали о тех же самых процессах, о наступлении коробок, о том, что с ними борются, и так же безуспешно, как у нас. Хотя здесь есть общество в Нью-Йорке, есть в Пенсильвании, в Орегоне. У вас борются сейчас за сохранение памятников очень энергично.
— У нас многие ученые стали энергичными деятелями. Вы знаете, что и Лихачев, и Аверинцев народные депутаты?
— Слышал и приветствую. Они проводят свои идеи в жизнь. У вас везде висит лозунг: «Проведем в жизнь!» Всегда раздражает, когда написано везде. Но принципиально я с этим согласен. Я тоже русский человек, и воспитывали меня русские интеллигенты. И меня учили, что это недостаточно — сидеть в своих ученых камерах и писать свои труды. В какой-то момент их нужно «проводить в жизнь». В Советском Союзе мы много говорили о памятниках, об их сохранении в России. И в 1979 году мы решили основать «Американское общество по охране русских памятников и культуры».
— А где их охранять, в Америке?
— Нет, зачем же, по всему миру, и особенно в Советском Союзе. В самой идее тогда было нечто неслыханное. Эмигранты хотят помогать восстанавливать памятники в России, жертвовать деньги. Но тут начался Афганистан. Как говорить о помощи России? Невозможно. Мы ограничивались чтением лекций, много помогали русской школе на 93-й улице.
— При соборе?
— В городе она числится как частная школа. Я не знаю, может быть, это сейчас единственная русская школа за рубежом. Ни в Париже, ни в Лондоне такой нет.
— Там учатся только русские дети?
— И американцы отдают туда своих детей, если хотят их выучить русскому языку. Мы читали там лекции, вручали выпускникам наши призы, помогали устраивать их в университеты. Это трудно, попасть в хороший университет, нужны рекомендации.