Страница 31 из 79
— У первой эмиграции было большое чувство собственного достоинства, да, папа? Вторая — это другое. Это бывшие советские люди со всеми бывшими советскими характеристиками. Они пережили нравственные муки второй мировой войны и, когда приехали в Америку, должны были доказывать, какие они лояльные и замечательные. Нас это не интересует. Ни отцу, ни мне, нам совершенно не интересно доказывать, какие мы хорошие американцы. Мы живем в свободной стране, что нам ей доказывать?
— Мне кажется, со второй волной вообще все сложно, — это говорю уже я. — Многие люди приехали очень молодыми, без толкового образования, многие, те, кто не предатели, были в плену, боялись возвращаться домой…
— Теперь ваше правительство и с третьей, и со второй волной хочет примириться, у нас такое впечатление.
— А я бы хотел сформулировать то, что говорят мой дедушка и дяди. — Это уже голос третьего поколения, это внук Ростислава Аркадьевича Миша, так же, как и его приятель Коля Трубецкой, активно налаживающий культурные контакты первой эмиграции с Советским Союзом… — Ребенок, который, шатаясь, начинает ходить, — вот что такое наши отношения на сегодня. Но большинство первой эмиграции все же ждет официального слова с советской стороны.
— Какого именно, Миша? — спрашиваю я, не совсем, понимая, что он имеет в виду.
— Кто-то, академик Лихачев или такой же замечательный человек, как он, или представители высшей власти должны что-то сказать эмиграции.
— Но что?
— Надо провозгласить, что наступило время примирения и общего прощения, это очень просто, — говорит Аркадий. — У вас там в газетах рассказывают сейчас обо всяких прошлых ужасах и как бы просят у народа прощения. Если мы кого-то обидели, от нас тоже требуется покаяние.
— Кроме того, — добавляет Миша, надо учитывать, что у старшего поколения — и в России, и в эмиграции — существуют свои предрассудки. А предрассудки не основа для понимания.
— Все проще, Миша, — поправляет племянника Аркадий, — блаженны миротворцы, вот и все! Пора сделать жест примирения, а не сводить старые счеты. В России перестройка, происходят огромные сдвиги. Уже почти не осталось людей, которые совершили гнусные, ужасные преступления, эти люди давно скончались…
— Ну, это вы идеализируете, Аркадий, — невольно возразила я. — В нашей стране еще полно таких людей, доживают себе спокойно.
— А если их убедить, перевоспитать? — с надеждой спрашивает Аркадий. — Нет? Вы говорите, это трудно?
Я улыбаюсь наивности его слов. Миша замечает мою улыбку и тут же собирается мне возразить. Мише лет тридцать, он высок, строен, плечист, темноволос, очень энергичен. Работает в Колумбийском университете, бывает в Москве. Он считает себя — и не без оснований — человеком осведомленным, и эмоции деда и дяди все время старается перевести на язык точных формулировок.
— И все же очень важно, — отвечает Миша на мою улыбку, — чтобы те, кто виновны перед народом, осознали свою вину и покаялись.
— Пока, к сожалению, никто не кается, — говорю я. — Что-то я об этом не слышу. А если каются, то хорошие люди. Убежденные сталинисты своих позиций не уступают.
— Ну пусть хоть некоторые!
— Я согласен, — вступает Аркадий, — я знаю много хороших людей в Советском Союзе, но не встречал человека, который вдруг стал бы мне каяться…
— Вы отвлеклись. Я хотел бы сказать об эмиграции, — перебивает Ростислав Аркадьевич. — Я думаю, эмиграция должна сейчас руководствоваться четырьмя принципами. Первый: примирение с Советским Союзом, доброта, честность. Бесчестие было так неизмеримо велико! Возвращение к нашей общей чести выражается гласностью. Гласность на нашей Родине — это самая важная вещь! Она дает возможность завоевывать наш общий принцип чести.
Второе, на мой взгляд, это религия. Мне кажется, православие во многом спасло Россию. И это тоже нужно признать. И верующим следует молиться за мучеников. Все уморенные люди — это мученики, святые, угодники, если хотите…
Мне хочется перебить его и рассказать о ведущихся у нас горячих спорах о том, кого считать жертвами, а кого — палачами, всех ли вместе признавать мучениками, всем ли ставить памятники, но крупный инженер, изобретатель Ростислав Аркадьевич говорит четко, продуманно, видимо, это давно выношенные мысли. И я не решаюсь его перебить.
Небольсин-старший как будто угадал мои сомнения:
— Может быть, я говорю слишком широко, но правильно: это единственное, что нынешнее поколение — и в эмиграции, и дома — может дать погибшим страдальцам. Можно сказать еще шире — надо помнить о мучениках не только в плане религиозном. Главное — помнить!
Третий принцип: надо дать уважение экологии. Россия умирает в грязи. Это же ужасно, что мне рассказывают со всех сторон! Говорят, уже нельзя пить воду в Петербурге. Или проблемы Ладожского озера, мы читали в «Литературной газете», проблемы Байкала.
И четвертое: всячески содействовать миру и согласию с другими странами. Этот принцип очень хорошо проводит Горбачев, и это важно и нужно признать. Знаете, именно это побудило меня поменять позиции. Я одним из первых в эмиграции сказал: «Перемены есть! Теперь нужно помогать, а не сидеть и ждать, чтобы все само собой поправилось, без нашего участия. Нужно быть оптимистами!»
— Пессимисты, к сожалению, лентяи, — вставил Аркадий. — Нетрудно ничего не делать, так можно сто лет ждать, пока страна сама образуется. Можно и двести.
Миша засмеялся.
— Не смейся, Миша, я серьезно говорю. В конце концов так легко критиковать… А если люди протягивают нам руки, и много хороших людей в России нуждается в помощи. Первая эмиграция всегда всем помогала, тем же детям по всему миру, той же второй волне, которая голодала. Им собирали одежду, посылали деньги. Сейчас есть много людей в Советском Союзе, которые проводят гуманизм. Им тоже нужно помочь. Когда академик Лихачев и митрополит Питирим выступают публично, как мне рассказывали, и говорят, что страна должна питаться гуманистическими ценностями, как можно нам их не поддержать?
— Я не смеюсь, ты просто смешно сказал. Я согласен, мы должны принимать участие. Но пока большинство эмиграции сидит и ждет с большим интересом.
— А может быть, кроме пессимизма тут есть и цинизм? — спрашиваю я.
— Нет, — обиделся Аркадий, — я говорю о хороших, нравственных пессимистах, это милые люди, семейные, всем помогают: и своим, и другим, и чужим… Это хорошие люди, но в них засело: давайте подождем, давайте ничего не делать, может, это все блажь, может, все это скоро кончится.
— Вот почему важно помочь тем, кто «сидит на заборе» и наблюдает, — говорит Миша. — Тем более что среди поколения моего деда и дяди есть много крупных специалистов, они преуспели в своих профессиях, они могут помочь России. Очень жаль, что не все люди на это готовы. Наша семья одна из первых ищет способ реалистично помочь. А многие ждут благословения от Советского правительства, ждут, чтобы было что-то сказано о той трагедии, которая произошла.
— У нас не слишком много оптимистов, таких, как я, — это Аркадий, — которые считают, что Горбачев ведет себя почти безошибочно. Речь его в ООН была безошибочной. Пессимисты хотят быстрых перемен, а быстро невозможно, нужно дать время стране поворачивать плавно.
— Многих волнует, — вступает Миша Хлебников, — что страна не сможет перенести катастрофическую эпоху: после всех войн, репрессий, экономических трудностей… Одна надежда на то, что ваша элита, бюрократия научится не держаться за свои привилегии, как мы научились не держаться за свои…
Тут все мы дружно смеемся, дед, Ростислав Аркадьевич Небольсин, особенно:
— Что ты, Миша, нас никто не спрашивал, нас научили!
— Да, нас научили, в результате мы живем в Америке. В Америке хорошая демократия, но все равно не всем подходит. Как написал один русркий поэт, поклонник Константина Леонтьева: «Прославил я братство неравенства и свободы»… Знаете ли, это все открытые вопросы… — говорит Аркадий.
— А кого из русских философов в эмиграции вы знали? — спрашиваю я, раз уж речь зашла о Леонтьеве.