Страница 30 из 79
— Вы за жалованье работали?
— А как же? Как все, как положено. Это вначале мы жили на драгоценности моей матери, а потом, очень скоро, как все…
— Вообще, представления о богатстве дома Романовых сильно преувеличены, — вставляет, вернее, разъясняет мне Коля Трубецкой. — Все их богатство было в основном в земле, не правда ли, Вера Константиновна? — Она молча слушает: зачем ей вмешиваться, если существовала она, как говорится, на зарплату? — Она продолжает свое:
— Я любила работу в Детском обществе. У меня романовская память, все помню, все фамилии по всему свету. Так что я работала, как полагается.
И тут наконец я задаю вопрос об ее отце, поэте.
— Вот его портрет, — показывает она на стену.
Действительно, в комнате висит большой поясной портрет очень красивого человека.
— Умер в 1915 году от грудной жабы. Он политикой не интересовался, но всегда говорил, что революция 1905-го — это только репетиция. А вы песню «Умер бедняга в больнице военной» слышали? Это он написал. Стала народной песней. Отец был президент Академии наук и главный инспектор военно-учебных заведений. Их было тридцать с чем-то корпусов. Вот он их и объезжал. Бывало, возвращался домой после инспекций, с него сорваны все пуговицы. Кадеты на память обрывали. Он всегда за кадетов заступался. У отца у самого была большая семья, поэтому он понимал молодежь. Помню один случай с кадетом Евгением Середой — отличался «громкими успехами в тихом поведении». Является к нам в Павловск. Вводит его один из братьев к отцу, а у отца идеальная память была.» «Середа, — спрашивает, — а что ты здесь делаешь?» А Середа заикался: «В-ваше императорское высочество, в-выперли». — «А что ты думаешь делать?» — «Ваше императорское высочество, д-думайте вы!» Куда-то отец его назначил, потом в войну он попал в австрийский плен, а потом умер в Парагвае, в Старческом доме.
— А откуда вы все это знаете?
— По переписке, Середа мне писал. Я вообще с кадетами дружу. Я им всегда говорю: я вам старшая сестра, даже если кому давно сто лет. Кадеты ведь очень разные — старые и последние выпуски. Три корпуса кадетских было в Югославии, вы это знаете? Последний — 1943 года. Кстати, я кое-какие воспоминания опубликовала в «Кадетской перекличке». Выходит два раза в год, там любопытные есть вещи, поглядите на досуге. Вам об отце интересно. Так вот. Знаете, почему он сочинил эти стихи: «Умер бедняга в больнице военной»? В его время хоронили плохо, вот он и написал.
— Мне больше всего нравится «Растворил я окно», — признаюсь я.
— А поют?
— Поют, по радио…
— Слава богу, не чужие! Нет, я больше люблю «Вчера мы ландышей нарвали, их много на поле цвело…» Это он в Павловске написал, там была такая поляна, полна ландышей, а в углу идеальный куст белой сирени. Я хорошо помню Павловск. Павловск — это такая красота! Я Россию помню по запахам. В Павловске всегда пахло черным хлебом, а в Стрельне кислой капустой.
— Вера Константиновна, а что вы помните о царской семье? — Это снова спрашивает Николай Трубецкой.
— Я ж малая была. Помню, государь у нас чай пил, помню однажды приехал в Павловск, взял меня на руки, подбрасывал. Царевича помню, он был на полтора года старше меня. Встретились мы с ним однажды на дороге, он с няней, и я с няней, а в Павловске была огромная лужа, прекрасная лужа, я ее очень любила. С одной стороны павильон для музыки, его в народе звали «Соленый мужик», то есть «Салон де музик», а с другой эта замечательная лужа. Наследник мне говорит: «Вера, туда!» А я вся в белом. Ну, меня два раза просить не надо, я с радостью туда. Представляете, что мне потом было!.. Говорят, на месте Ипатьевского дома всегда цветы?
— Не знаю, но публикаций о гибели царской семьи сейчас много.
— Да, я слышала, — сдержанно отвечает Вера Константиновна. И я понимаю, что дальше ни расспрашивать, ни рассказывать не надо: она знает о многом, происходящем в нашей стране. И Вера Константиновна подтверждает мою догадку.
— Я переписываюсь с Павловском, с бывшим директором музея, как же его фамилия…
— Кучумов?
— Да, по-моему, так. Видите фотографию на стене — разрушенный Павловский дворец после войны. Это он мне прислал. Когда шла реставрация, он мне задавал вопросы, а я отвечала.
— Откуда он мог знать, что вы все помните?
— Не знаю откуда, рассказали. Мне вообще из России пишут. А помню все до мелочей… Я всегда активно жила, это сейчас я в отставке.
— Получается, ваша жизнь прошла в трудах?
— Да что вы! — Вера Константиновна улыбнулась. — Какие труды! До войны только и знала, по Германии разъезжала, очень много родственников. Другие больше меня в жизни поработали. А потом — переводчица, какая это работа? Для меня-то? Теперь вот много читаю.
— А о Советском Союзе?
— Очень много.
— А что?
— Все, что попадает в руки, то и читаю. Вот Солженицына читала мало, у него трудный слог. Я Распутина очень люблю. Его много читаю. Солженицына никогда не встречала. А с Ростроповичем недавно познакомилась. У него имение возле нашего монастыря.
— А третья эмиграция?
— Ну как же! Едешь на такси, знаете, среди таксистов в Нью-Йорке много последних эмигрантов, а они меня спрашивают: «Откуда вы так хорошо знаете русский язык?» Один раз крымский татарин встретился, таксист, я так его пожалела, что на чай побольше дала.
— Вера Константиновна, а как вы относитесь к переменам в нашей стране?
— Одно могу сказать: слава богу! Вот только, что будет, неизвестно. Лишь бы не было кровопролития. Это было бы ужасно! Но Россия всегда сама себя спасала, помните Тютчева? Столько мук позади! Как вы думаете, что будет? — Я молчу. — Вы собрались уходить? — Спрашивает она меня.
Я оглядываюсь. Трубецкой, оказывается, давно встал и с нетерпением' на меня поглядывает.
— Приветы от меня Питеру передавайте. И прошу вас, узнайте, что такое с Кучумовым, почему он мне так странно пишет, почерк неузнаваемый, наверное, это он левой рукой. И почему он оказался в Старческом доме? Такой знаток, такой реставратор! Разузнайте, когда поедете в Питер, и дайте мне знать. Может, нужна какая-то помощь? Ну до свидания, до свидания!
…Мы попрощались и пошли к машине. Смеркалось. Я совсем забыла, что нас снова ждали в гости. Мы ехали молча, каждый думал о своем.
— Был большой исторический спор, — сказал вдруг Николай Трубецкой. — Пора его кончать.
Ребенок, шатаясь начинает ходить
Ростислав Аркадьевич Небольсин с сыном Аркадием.
1
— Вы читали в «Нью-Йорк таймс»? Не так давно? Заметка о русской мафии? Это же позор! Ужас! Позор всем русским! Убийства, грабежи, преступные кланы… Конечно, не стоит идеализировать первую эмиграцию. Много было вещей не слишком похвальных… Но преступники среди нас? Никогда! Ни одного! Ни один русский не сел в тюрьму. Ни за жульничество, ни за кражу, — пылко говорит Ростислав Аркадьевич Небольсин. И трудно поверить в эти минуты, что ему девяносто лет. Плотный, невысокого роста, точные, энергичные движения. Фарфорово-голубые глаза живо обводят сидящих за столом. А за столом — его сын Аркадий, внук Михаил Хлебников и я, приглашенная на чаепитие и общий разговор о судьбах первой эмиграции.
— Папа, подожди, — вступает в разговор его сын Аркадий. — Может, русские друг друга и обжуливали, мы не знаем, но не публику, не американцев, не французов. Вот этого не было.
— Что ты мне говоришь! Вообще не было ни одного случая, тем более тюрьмы — ни в Париже, ни в Нью-Йорке. В Париже до войны всегда говорили: если вы забыли в такси какую-то вещь и таксист русский, не волнуйтесь, вас всегда разыщут и все вернут. Вот какая была за русскими слава! А теперь? Невозможно слушать, что там творится на… как называется это место в Бруклине? На Брайтон Бич.