Страница 29 из 79
3
… — Разделись? — быстро и живо спрашивает Вера Константиновна. — Усаживайтесь поудобнее. Вы реку Рузу знаете? — Пока я медлю с ответом, она продолжает: — Руза — это мои любимые воспоминания, я там выросла, у нас там было имение. Красивая река, правда? Она и сейчас красивая? А ухабы на дорогах там еще есть? Больше всего в детстве любила ухабы. А знаете, чем отличается село от деревни?
Мы не знаем.
— Село всегда с церковью, а деревня нет, — оживленно объясняет Вера Константиновна. — Знаете, по деревне в Рузе после революции долго ходил пес моего покойного брата сенбернар по имени Тимофешка. Настоящий сенбернар, не такая дрянь, как нынешние. У него на шее была корзина привязана. Когда корзина наполнялась кусками хлеба, он шел на могилу моего брата и там спал и ел. Трогательно, не правда ли? Нам это одна женщина рассказала, она приехала из Советской России в 1925 году и сама Тимофешку видела. А недавно одна особа написала мне из Москвы, что она помнит, как меня вытаскивали за ноги из будки этого Тимофешки. Как она помнит, удивительно! Я ничего не помню.
— Вера Константиновна, а как ваша семья уехала из России?
— Как удалось? — снова быстро, бодро подхватывает она вопрос. — Сейчас все расскажу. Моя мать была дружна с королевой шведской. И она нас выписала, мы сели на предпоследний пароход, который шел из Питера в Стокгольм. На пристани нас досматривали, помню, даже очки в металлической оправе посмотрели, не золото ли. И там сидел какой-то оборванный человек, играл карандашом и бормотал по-французски: «Не подписывайте эту бумагу, это ваш смертный приговор. Назовитесь только на пароходе, кто вы». К счастью, мать услышала и так и поступила.
— И кто был этот человек?
— Понятия не имею. Вероятно, многих спас. А бумага была, вероятно, чтобы нас арестовать. Мы долго шли в Стокгольм, часто останавливались, в Кронштадте, в Ревеле. В Ревеле подплывает к нам начальник гарнизона, немец, а мы с братом были очень антинемецки настроены, хотя мать у нас немка. Помню, мой брат Георгий кисло так на него посмотрел и положил руки за спину. И я поглядела очень кисло: не хочу с этим поганым немцем разговаривать!..
В разговор вступает Коля Трубецкой. Высокий, худой, с бледным лицом и желтоватыми глазами, сейчас Коля выглядит очень представительно, в синем блейзере и серых брюках, он то сидит на краешке стула, то встает. Коля волнуется — как пройдет встреча. Ведь одну из главных задач своей жизни он видит в том, чтобы помогать налаживанию контактов. И сейчас Трубецкой задает вопрос Вере Константиновне, явно помогая мне:
— А вы к тому времени знали, что происходит с царской семьей?
— Кто знал, кто не знал, — дипломатически, то ли не желая, то ли — у нее сегодня хорошее пасхальное настроение — избегая говорить на «кровавые», как она потом обмолвится, темы. — Я малая была, что я понимала? С детства больше всего люблю море и ходить под парусом, а тут шли на настоящем корабле, мне все было интересно…
Жили мы в Швеции, потом в Бельгии, потом переехали к маминому брату в Германию, к герцогу Ольденбургскому. Вот посмотрите гравюру его замка, я вам лупу дам. Потом мама умерла от рака. В общем, так я и прожила в Германии до 1951 года. Потом приехала в Америку.
— А как вы пережили войну? — спрашиваю я.
— Работала, как же еще, как все. Переводчицей стала для «остов». Почти сразу появились русские, угнанные в Германию, уже в 1941 году. Назывались — рабочие с Востока. Значок — белый с голубым, не слышали? Написано: «Ост».
— Об этом писал наш замечательный писатель Виталий Семин, — говорю я. — Он мальчиком был угнан в Германию.
— И это опубликовано? Никогда не слышала. Я бы почитала.
— Он уже умер, от разрыва сердца.
— Еще бы, перенести такое. Я же все это сама наблюдала. У меня были очень хорошие отношения с русскими, помогала, чем могла, вообще, подкармливала. Однажды собрала на пасху русских женщин, почитала Евангелие и сказала, что надо помнить, что все мы русские и надо вести себя достойно. Среди них были верующие, все время пели пасхальный канон.
— Знали?
— Прекрасно знали, я сама удивлялась. После этого одна советская женщина встретила меня и сказала: «Благодарю вас за хорошее обращение». Слава богу, говорю, свои люди…
— А они знали, что вы Романова?
— А как же? Конечно! Война, надо друг другу помогать… После пасхи у меня сразу начались неприятности. Для гестапо это был знак. Им давно не нравились мои связи с русскими. Я еще ребенка крестила советского, у «остовки» одной родился, захотела она его крестить. А у меня как раз священник русский гостил. Крестили мы его в серебряной купели. Какие судьбы, подумайте, да? Угнали девочку в Германию, родила, а крестная мать — Романова… Гестапо быстренько меня из переводчиц уволило, послали меня работать на военный завод.
— А что вы умели делать?
— Да ничего. Пули светящиеся делали на заводе, для пулеметов, я должна была класть по одной в ямку. А я больше клала, чтоб получался холостой заряд, две-три…
— Так у вас дерзкий характер!
— Слушайте, у меня шесть братьев было, все братья военные, все кадеты, было в кого. Правда, они мне всегда приговаривали: глупа, мала, ничего не понимает… Но характер-то образовался, хотя я братьев с семнадцатого года не видела… Тут голод начался, по ночам лежу, бывало, и придумываю разные меню.
— Как, по-вашему, война прошла для вас тяжело?
— Да уж нелегко. И голодно было, и трудно видеть, что делалось с людьми из России. На меня в начале войны такая тоска нашла по Родине, в особенности когда увидела детей. Ой, такая тоска, хоть поезжай домой обратно. Это с моей-то фамилией, да? А в «Осте» разные люди были, очень разные, и угнанные, и сами приехали. И чего только не заставляли их делать, даже вышивать крестиком. У меня была такая женщина, которая умела вышивать крестом без канвы. Представляете? Идеальные работы делала! Много было людей из Винницы, из Киева, одна была из Казани… После войны я работала в английском Красном Кресте, тоже переводчицей. В госпиталях, в сумасшедшем доме… После войны оказалось много безумных людей. Особенно много больных детей, психически больных. И помню еще такую больную Марусю, абсолютно безумна, и на тумбочке у нее большой портрет Сталина… Русских детей я каждый день навещала…
— А что с этими людьми потом стало?
— Вот уж этого совсем не знаю. Не знаю… Темна вода во облацех… Кстати, интересная подробность об англичанах. Приходит в конце войны английская армия: хотят занять дом, где я живу. Узнают, что я Романова. «Внучка королевы Виктории? Дом не занимать». Приходит флот. «Внучка королевы Виктории? Дом не занимать». Появляются английские летчики: «Внучка королевы Виктории? Ну и наплевать на нее». И заняли дом. Понимаете, авиация начиналась только в 1914 году, никаких традиций. В 1951-м англичане мне говорят: советская граница близко, с вашей фамилией вам лучше уехать подальше. И я прикатила в Нью-Йорк, тут мой племянник был, который сейчас председатель Толстовского фонда.
— Багратион?
— Он. Называется он у меня — любимый племяша. Отец его убит в 1914 году, а его мать, сестра моя Татьяна, на шестнадцать лет старше меня, она потом монашкой сделалась. На Илионе двадцать лет была игуменьей. Сначала я работала в Толстовском фонде, потом ушла в «Общество помощи русским детям за рубежом».
…Я уже много слышала об этом благотворительном обществе, основательницей и постоянным председателем которого была правнучка декабриста Ивана Пущина. Общество небольшое, и средств у него не так много, основные деньги собирают в Америке. Большой взнос дает…
— Детский бал «Петрушка», я вам рассказывал, — напоминает мне Николай Трубецкой.
Бал «Петрушка» считается самым веселым балом в Нью-Йорке. Русские устроители с помощью дорогих входных билетов собирают довольно крупные суммы. Придумывается веселая программа, танцы. Общество рассылает деньги нуждающимся русским детям по всему миру. В нем-то и проработала и машинисткой, и секретарем большой кусок жизни Вера Константиновна.