Страница 24 из 79
В этом месте своего рассказа Михаил Григорьевич надолго и радостно рассмеялся:
— Вы понимаете, да? Вся в отца! Мне кажется, сказала Александра Львовна, что без основы на базе сельского хозяйства ничего нельзя построить. Нам нужно иметь почву под ногами. Что ж, говорит Татьяна, купим почву, тут есть Игорь Сикорский, у него фабрика, есть Сергей Рахманинов, есть Сергиевский, женился на богатой американке, есть Вадим Макаров, сын адмирала Макарова. Давай начнем с них!
Народу на лужайке все прибывало. Михаил Григорьевич не успевал отвечать на поклоны:
— Вот, рассказываю историю фермы гостье из Москвы, — непринужденно объяснял Щербинин каждому проходившему мимо. — Да-да, прямо из Москвы, — повторял он, наслаждаясь эффектом своих слов. И продолжал дальше:
— Начали подыскивать почву, решили, что это должно быть место недалеко от Нью-Йорка. Наконец им показали поместье возле города Наяка. Последняя владелица его была инвалид, лежала в больнице, она хотела это поместье продать. Агент недвижимого имущества показал место Татьяне и Александре Львовне: большой каменный дом, здания для фермы, сараи — все, что нужно. Это была настоящая старая ферма, но в таком месте, где фермы уже выходили из быта. Агент назвал им цену. «Может, ее можно как-то снизить?» — спросила Александра Львовна. А агент им: «Обращайтесь к самой мисс Рид, она в больнице». Ну посовещались и решили, что с Александрой Львовной поедет Вадим Макаров. И вот они начинают объяснять владелице, зачем им нужна ферма. А та говорит: «Чем больше я слышу о ваших планах, тем больше я убеждаюсь, что эту ферму я продать вам не могу». — «Но почему? У нас бескорыстные цели». — «Да, именно поэтому я не могу вам ее продать, я могу вам ее только подарить!..» И она подарила, за один доллар, чтобы законно все оформить. И давай они основывать ферму и устраивать Толстовский фонд. Наняли контору в Нью-Йорке, на Парк-Авеню, в очень хорошем месте, тот дом давно снесли. Там была Татьяна Шалфус, Вера Самсонова, жаль, не успели с ней поговорить, только что умерла, Наташа Шаховская, она была замужем за Набоковым, не писателем, а его братом. И все начали работать — конечно, безо всякого вознаграждения.
— А ферма?
— О, эти времена я хорошо помню! Завели там курятник, пару коров, приезжали казаки из хора Жарова и пахали землю. Они первыми вспахали, чтобы посадить пшеницу и кукурузу. Много народу включилось.
— А куда девали продукты?
— Позвольте, очень просто. Куры несли яйца, — тут Михаил Григорьевич снова начал смеяться. — Татьяна Шалфус каждое утро уезжала в контору в Нью-Йорк и по пути развозила яйца по лавкам. Это, знаете ли, для наших дам была большая морока. Яйца надо было промывать, просвечивать, потому что в Нью-Йорке яйца с кровью внутри не принимаются, это некошерная пища. Татьяна была очень энергичная, очень. Корзинку в руки и поехала.
— А деньги? Появились?
— Мало, денег было мало. Яйца, молоко, люди понемногу жертвовали. А Татьяна давай добиваться официального признания фонда в Вашингтоне для избавления от налогов. Потом получила право на какие-то пособия. Война в Европе уже шла, первые русские беженцы уже были. И тут началась война Гитлера с Советской Россией. И вышел большой спор. Многие сказали: «Мы русские, теперь мы должны помогать Родине, даже если мы монархисты. Надо спасать Россию!» Некоторые князья возглавили «Общества помощи», многие начали посылать посылки. А Татьяна уперлась: «Ни одной копейки!»
— Как же так? — невольно воскликнула я. — Как же можно? В такие времена?
— Вот и многие тоже говорили: «как же так?» — Михаил Григорьевич погрустнел, он не любит касаться «неприятных моментов». — Словом, шли тяжелые споры, Татьяна заняла непопулярную позицию. Она говорила: «В Европе война, много русских интеллигентов в ужасном положении. А русские из Польши, Югославии? А русские из этих стран, которые уже стали военнопленными в Германии? Кто им поможет?» Татьяна сказала: «Надо помогать военнопленным, я боюсь, что наши посылки в Россию пойдут верхам, а не простым людям». У Татьяны было такое мнение. А многие все равно начали посылать посылки, моя мама, например, нашим родственникам.
— И они доходили? — удивляюсь я. — По частным адресам? Из Америки?
А Михаил Григорьевич удивляется моему удивлению:
— Во время войны все доходило. Многие тогда посылали посылки родне. А Татьяна Шалфус снова в Вашингтон — добиваться для Толстовского фонда права работать в Европе. Это было трудно, но своей энергией она добилась.
— А первые жильцы? — спрашиваю я. — Они уже появились?
— Ну как же, в самом Нью-Йорке с самого начала было много желающих. Моя мама жила на ферме всю войну, я к ней прилетал отовсюду, со всех фронтов. Несколько людей построили здесь дома на свои деньги…
— А Александра Львовна занималась фермой?
— Да, и читала лекции, много писала, статьи, мемуары. Она мне всегда говорила так: «Миша, когда я устаю работать головой, я даю моей голове отдых, работая руками, я ухожу на огород». Мы с вами потом к ее домику сходим.
— Она вас, наверное, любила?
Михаил Григорьевич безмятежно улыбается:
— Люди меня почему-то любят. А с Александрой Львовной у нас была дружба, она знала, что я принимаю большое участие в фонде, ну, понимаете, кого-то привести, заинтересовать, познакомить, если благотворительный вечер, собрать как можно больше людей, тут я сразу, знаете ли, все бросал: для России, для русского дела… Так меня родители воспитали.
К Михаилу Григорьевичу все чаще подходят, заговаривают, я продолжаю мучать его своими вопросами, а он, человек деликатный, вынужден отвечать, хотя ему давно стало скучно, ему хочется порхать, шутить, веселиться, а тут я привязалась, неуклюжая надоеда из Москвы со своими неуклюжими вопросами. Наконец он вырывается от меня и убегает мелкими шагами — стройный в свои восемьдесят три года, с прямой спиной, в ослепительно белом костюме, яркой синей рубашке, в белых модных башмаках.
Я побродила по лужайке, присела за один из столов. Соседом моим оказался сухощавый человек из той породы людей, о которой принято говорить: без возраста. Загорелое, удлиненное лицо, пронзительно голубые глаза в густых черных ресницах. Большая клетка пиджака никак не соответствовала выражению лица, очень русскому, добродушно-удивленному.
— Вы из Москвы? — обрадовался он. — А я кадет, закончил Кадетский корпус в Югославии, Владимир Ро-жанский меня зовут. Как хорошо, что вы из Москвы, у меня к вам масса вопросов. Сейчас, сейчас…
Он уходит и тут же появляется с целой компанией:
— Все мы кадеты, а это наши жены. — И вся компания принимается с любопытством меня разглядывать.
— Мы все родились за границей, — говорит одна из женщин на очень чистом русском языке. — Кто в Югославии, кто во Франции, живем теперь здесь, после войны приехали. А мы в Россию собрались. Первый раз в жизни. Какие нам брать с собой подарки, может, посоветуете?
— А у вас есть родственники? — спрашиваю я.
— Нету, — с сожалением отвечает черноглазая, веселая, похожая на украинку женщина.
— А кому ж тогда подарки?
— А кого встретим, — смеется она, — в отеле, на улице… нашим русским девочкам. Мы хотим хорошие, нужные подарки привезти, туфли будем дарить…
— Подождите, — перебивает женщин мой знакомый кадет в клетчатом пиджаке. — У меня в Москве двоюродная сестра, Варенька, мой отец ей писал, а я ее потерял, а другие наши родственники не дают мне ее адреса. Может, я так думаю, из ревности? — Голубые глаза в черных стрелах ресниц хитро прищуриваются. — Вы как полагаете?
Разговор о ревности между людьми, никогда в жизни не видевшими друг друга, приходится прервать: всех зовут к обеду. Подходят Леонтьевы, мы сверяем номера столов, нет, к сожалению, мы сидим порознь. Откуда-то, как из-под земли, появляется Михаил Григорьевич, берет меня под руку, торжественно ведет по тропинке, усаживает за стол:
— Ловите момент! — советует он. — Будем веселиться! — Оркестр начинает играть попурри из советских песен. Репертуар Утесова, Бернеса, в основном военные песни. Публика танцует. Танцует президент Теймураз Багратион, танцует Владимир Голицын, один из самых активных членов русской колонии, обозначенный в сегодняшней программе праздника как «мастер церемонии». Голицын — и церковный староста в русском соборе, и казначей, и организатор благотворительных балов. Танцует Андрей Кочубей со своей женой. С ними обоими я шапочно знакома давно, как говорится, еще до перестройки. Кочубею лет сорок, он высок, строен и удивительно похож на фамильные портреты предков.