Страница 23 из 79
— Дорогой Иван Нестерович, вы у нас в стране впервые, понравилось ли вам?
— Это Родина моя, какой разговор. Но есть у меня и замечания.
— Слушаю вас, дорогой Иван Нестерович!
— Почему у вас так много народу без дела болтается?
— Например?
Не хотел я ему примеры приводить, да пришлось:
— Почему, например, у вас в ресторанах шесть девок один котел щей варят? Я такого нигде не видел, это безобразие.
Начальник этот слегка улыбнулся:
— Совершенно с вами согласен, Иван Нестерович.
— Я по всем городам по магазинам прошелся. Очень много девок за прилавками стоят и скучают. Их бы уволить.
Еще шире улыбка у начальника:
— Совершенно с вами согласен, Иван Нестерович.
— Ходил я, изучал фасоны мужской одежи. Пиджаки сшиты плохо. У меня была швейная фабрика, я понимаю. Рукава у вас не умеют вшивать…
— Ну и что вы посоветуете, Иван Нестерович?
— Что ж советы-то пустые давать. У меня к вам предложение. Дали бы вы мне здесь, в Москве, комнатенку. И что кушать, обеспечили бы. Стал бы я у вас жить, учеников завел бы, закройщиков. Мужские костюмы учил бы шить.
— Какой вы активный, однако, Иван Нестерович, в ваши-то годы! Удивительно просто!
А сам, между прочим, постарше меня.
— Да, говорю, у меня голова не для декорации…
Поглядел я на него внимательно, а он в открытую смеется. И так обидно мне стало!
— Если вы считаете, что перед вами глупый чудак, считайте, как хотите, а мне все равно.
А он еще пуще заливается:
— Ну вы и активист. Значит, правду мне о вас докладывали, что вы крупный активист.
Начальник этот все смеется, а я молчу: сдержусь, думаю, все ж таки это моя Родина. И чего он надо мною смеялся? Что такого смешного я предложил? В Москве поселиться и даром людей профессии учить? Никак ничего не пойму. Может, объясните мне, душенька?
…Был осенний теплый вечер. Мы стояли под Большим деревом на пустынной темноватой улице. Вдруг на нее въехал длинный фургон с мороженым. Из соседних домов выбегали дети, выстроилась очередь. Улица ожила.
— Это итальянские ребята, а это греческая семья, — объяснял Иван Нестерович, — а это пуэрто-риканские хлопчики. Хотите мороженого? Нет? Жалко. Я люблю. Может, сбегать все же? Душенька, как я рад, что вы с мужем у меня в гостях. — Иван Нестерович приложил ладонь ко рту, задумался. — Снова советские гости, как в войну… А, может, нынче в последний раз?
— Почему в последний? — запротестовали мы. — Приезжайте в Москву, теперь к нам в гости.
— Приеду, если позовут. Да только что ж деньги-то зря переводить? Я б хотел с пользой приехать. Я без пользы жить не привык…
Почва под ногами
Михаил Григорьевич Щербинин.
1
Автобус мирно катит по непривычно узкому для Америки, извилистому шоссе, идущему вдоль залива мимо игрушечно чистых, веселых городков. Все вокруг цветет. Весна, конец мая, лучшее время в году. Сколько раз воображала себе: как это выглядит? Оказывается, все просто. Остановка. Старые развесистые деревья. Коричневатая деревянная доска, которую сразу и не заметишь. Надпись: «Толстовский центр».
На Толстовской ферме сегодня большой праздник — пятьдесят лет со дня основания фонда. Прием, видно, давно начался. Под большим полосатым тентом белеют накрытые столы. Под другим, рядом, прогуливаются по зеленой лужайке нарядно одетые люди. Мы вошли под тент. Стол с овощами и сыром, официанты разносят пирожки. Оглядываюсь. Ну вот, мой добрый неутомимый гид по Нью-Йорку старой эмиграции, отважно привезший меня и сюда, Михаил Григорьевич Щербинин, 83-летний человек с душой и повадками счастливого ребенка, уже бесследно исчез, хотя клятвенно обещал меня не покидать. Бросил, думала я мрачно, доверилась, а ведь сам предупреждал, что «советские» в гостях на ферме еще не бывали и потому возможны «неприятные моменты». Вот сейчас моменты и начнутся, никого вокруг не знаю. И тут, к счастью, я увидела знакомую пару — экономиста Василия Васильевича Леонтьева и его жену Эстелл. Да, вспоминаю я, они собирались быть непременно, Леонтьев — один из директоров-распорядителей фонда. Здороваемся. Василий Васильевич предлагает посмотреть стенды, расставленные вдоль лужайки. На них история фонда за пятьдесят лет. Мы рассматриваем пожелтевшие старые фотографии — Александра Львовна Толстая, Татьяна Шалфус, Игорь Сикорский и совсем молоденький, худой, высокий — нынешний президент фонда князь Теймураз Багратион. Снова Сикорский: дерзкая фигура на фоне геликоптера. Снова А. Л. Толстая, коленопреклоненная, уже немолодая — закладка Старческого дома. Вокруг нее духовенство. Еще один стенд, и снова старые фотографии — птичник, вольготно расположившаяся на траве довольно тощая свинья, молодой человек с вилами в руках перебрасывает сено… И тут за нашими спинами раздается бодрый голос Михаила Григорьевича:
— И уже никто в мире, наверное, не помнит, что это сын посла Извольского, Гриша, он здесь много помогал. А вы знаете историю покупки фермы? — Леонтьевы неопределенно пожимают плечами. — Значит, не знаете? А было так. Мне Александра Львовна много раз рассказывала.
— А вы были с ней знакомы?
— Я? — Михаил Григорьевич изумлен. — Мы близко дружили, с тридцать шестого года, еще до фонда. Нет, я вам с самого начала расскажу! — Он приглашающе радостно глядит на Леонтьева, готовый щедро делиться своей радостью — воспоминаниями о дружбе с Толстой, удовольствием от приближающегося обеда, множеством людей, которые, проходя мимо, кланяются ему. Всегда сдержанно суховатый Леонтьев также сдержанно кивает: рассказывайте. Михаилу Григорьевичу большего и не надо:
— Значит, было так. Жили в Москве три подруги: Александра Львовна Толстая, Ксения Родзянко и Татьяна Шалфус. Татьяна была замужем за сыном министра путей сообщения…
Тут я начинаю бояться, что Михаил Григорьевич по своей привычке углубится в родословные и потопит в них рассказ о ферме. Нет, он наскоро успевает упомянуть лишь, что в семье Шалфусов была даже святая, но тут же спохватывается:
— Все трое во время первой мировой войны были сестрами милосердия, потом работали в Международном Красном Кресте. И все трое были очень преданные, идейные…
— В каком отношении? — спрашиваю я.
— Ну, на человечество работали, — обижается Михаил Григорьевич моему вопросу. — В этом отношении. Это была полная гуманность, борьба за улучшение всего в России. Сразу после революции они беспокоились о судьбе духовенства, находили священников в тюрьмах, навещали, настаивали, действовали от имени Красного Креста. Тогда он еще признавался. Вызволяли высоких духовных лиц. Ну и сами попали под опалу. Что-то с ними случилось, что точно — не помню, но им удалось дать знать о своей судьбе. О них стал хлопотать Масарик, президент Чехословацкой республики и одновременно президент Красного Креста, не знаю, так они мне говорили. Он добился того, что Татьяна Шалфус и Ксения Родзянко выехали в Чехию, а Александра Львовна оставалась в России, одно время заведовала Ясной Поляной. Потом она тоже уехала, в Америку.
К Леонтьевым кто-то подошел, отвлек, отвел в сторону. Жадной слушательницей Щербинина осталась я одна. И он продолжает:
— Александра Львовна получала тут маленькие деньги за отца.
— И что, все три подруги съехались в Америку?
— Да. Это были очень деятельные, активные женщины.
— А какая была Александра Львовна?
— Она была очень крупная, вся в отца. И в ней было много здорового здравого смысла. И Ксения была прелестный человек, самая женственная из них, у нее была большая кроткая мягкость. Каждая по-своему имела замечательные качества. И вот в конце 30-х годов, когда Татьяна Шалфус приехала в Нью-Йорк из Европы, она говорит Александре Львовне: «Как тебе не стыдно! Что ты сидишь попусту с твоим именем! Стоит тебе только поднять голос, и ты можешь найти поддержку и помощь для нуждающихся русских интеллигентов!» — «Что ты мне советуешь делать?» — Это мне так Александра Львовна рассказывала. — «Создать организацию поддержки русской культуры!» — «На какие деньги?» Выложили они свои деньги, оказалось что-то около двадцати долларов. «На эти?» — спрашивает Александра Львовна. — «Это очень просто, надо обратиться ко всем русским, у кого есть средства». Тут Александра Львовна подумала и спросила: «А как же почва под ногами?»