Страница 8 из 68
Молва не ошиблась. Старый Харитон удалился в свое Черкизово прочищать свежим загородным воздухом прокопченные в мастерской легкие, а на его месте старшего мастера утвердился молодой Ефим.
Но Зиновию легче от этого не стало. Скорее, наоборот. Старшему мастеру сам бог велел оделять учеников подзатыльниками. Какая без этого наука?.. И откуда появится у озорников должное прилежание?..
Остальные мастера и подмастерья быстро поняли, что меньшой брат не в чести и что, стало быть, никакой защиты от старшего ему не будет. Словом, такой же он ученик, как и остальные, и никаких ему поблажек. А сверх того, можно еще на нем и зло сорвать, какое накопилось на старшего мастера. Так что доставалось Зиновию не меньше, а больше, нежели прочим его сверстникам.
И на работе приходилось задерживаться дольше. После того как все уходили, старший мастер оставался, осматривал сделанное за день и определял каждому урок на завтра. Зиновия вместе с остальными не отпускал, а заставлял дожидаться, и не просто дожидаться, а ставил к верстаку и давал работу.
Зиновий долгое время подчинялся безропотно, но наконец не вытерпел и осмелился возразить против такой явной несправедливости.
К великому изумлению Зиновия, Ефим не ударил его, даже не обругал.
Посмотрел внимательно на съежившегося под его колючим взглядом братишку и спросил:
— Сколько, по-твоему, лет мастеру Василию Лукичу?
— Не знаю, — ответил Зиновий.
— А мастеру Петру Мокеичу?
— Не знаю…
— Каждому по полсотни, — ответил сам Ефим. — И тут же спросил: — А мне сколько?
— Двадцать пять, — подумав, ответил Зиновий.
— Не двадцать пять, а двадцать пятый, — поправил Ефим и продолжал наставительно: — А старшим мастером меня, а не кого из них поставили!.. Как думаешь, почему?
Зиновий молчал, и Ефим снова ответил сам:
— Потому, что дело знаю. — Посмотрел на Зиновия и добавил: — И тебя выучу. Понял?.. Уж если я взялся учить, то выучу!
6
Издавна живет в народе пословица: «Корень учения горек, зато плод его сладок».
Каким обернется плод, Зиновию пока неизвестно, а вот что «корень учения горек», тому подтверждение каждый День и каждый час.
Тяжелую руку Ефима Литвина почувствовали и другие ученики. Он и их принялся обучать всерьез. До того они только назывались учениками, никто их ничему не учил. Все их дело — «поднять да бросить», да еще «беги, куда пошлют», А все ученье в том состояло, что гляди, как мастер или подмастер делает, и запоминай.
Новый старший мастер круто поломал такой порядок. Завел новый: всем ученикам — учиться.
Харитон Матвеич как-то спросил у Ефима, чего ради завел он эту канитель с мальчишками?
— Чистая выгода, — ответил Ефим и пояснил: — Через два года они у меня каждый за мастера работать будут.
— Не пойму, — сказал Харитон Матвеич, — или работать некому?.. Если надо мастеров добавить, открой двери и крикни погромче. Сей минут примчатся…
— Им и платить как мастерам, — возразил Ефим хозяину. — А эти годика по четыре в подмастерьях ходить будут. Чистая выгода, — повторил он еще раз.
На том и закончился разговор.
Начал он с обучения слесарному ремеслу.
— В работе по металлу слесарное дело всему голова, — сказал он ребятам. — Без слесаря не будет ни токаря, ни литейщика, ни механика.
Первое учебное задание на первый взгляд было совсем нехитрым. Каждому выдали плитку — чугунную отливку размером в ладонь и толщиной в два пальца. Молотком и зубилом надо было снять тонкий слой металла со всех шести граней плитки, а потом так опилить и зашлифовать рваные поверхности, чтобы плитка стала совершенно ровной и строго прямоугольной.
Зиновий принялся за дело старательно и первую часть работы выполнил быстрее своего напарника, хотя и изловчился угодить молотком мимо зубила и посасывал теперь время от времени почерневший ноготь на большом пальце левой руки.
— Ишь ты, какой прыткий!.. — сказал Ефим, осмотрев обезображенную плитку. — Давай и дальше так же…
Похвала воодушевила Зиновия, и он с удвоенным рвением набросился на плитку, даже не подумав, что излишняя прыть тут вовсе ни к чему.
Зиновий изо всех сил налегал на тяжелый напильник, но тот плохо слушался его. Руки были еще слабы, не могли твердо держать инструмент, и он перекатывался с ребра на ребро опиливаемой грани, и вместо плоской грань становилась горбатой.
Обливаясь потом, из последних силенок жал он на напильник, серые опилки сыпались на верстак и на пол, и плитка становилась все меньше и меньше. Когда-то она была величиной с папиросную коробку, потом со спичечный коробок. Не один раз относил он злополучную плитку Ефиму, но тот, проверив грани угольником, находил перекос и возвращал работу обратно.
На третий день плитка съежилась до размеров кусочка пиленого сахара, и ее уже при всем желании совершенно невозможно стало зажать в тисы.
Ефим взглянул на серый кусочек металла, подбросил его на ладони, потом спрятал в ящик стола, жестко усмехнулся и сказал:
— Запорол плитку, растяпа!
Потом совершенно неожиданно для Зиновия отвесил ему затрещину, правда, легонько, без особого зла, а больше для порядка. Но подавая Зиновию вторую чугунную отливку, сказал вполне серьезно:
— Крепко запомни, что скажу. Запорешь вторую, получишь две затрещины. Понял?
Наученный горьким опытом, Зиновий теперь уже не порол горячку, не наваливался на напильник, не суетился и не ленился лишний раз свериться с угольником. И оказалось, что не так уж глупа пословица: «Тише едешь, дальше будешь». Получалось, что если не торопыжиться, то дело подается скорее. И когда принес начисто опиленную плитку на проверку, то, сколько ни вертел Ефим угольником, придраться было не к чему.
— Ну что ж, — сказал Ефим, — наука впрок пошла…
Открыл ящик стола и положил туда плитку, в соседство к трем ранее законченным. Но поковку молотка слесарного выдать Зиновию не успел. Прибежали за ним из литейной. Что-то там стряслось.
Зиновий остался в инструменталке один, перед выдвинутым ящиком стола, в котором, поблескивая отшлифованными гранями, лежали четыре плитки. Одна из них, вот эта — крайняя справа, только что сданная им. Зиновий достал ее и тщательно, можно сказать, придирчиво оглядел со всех сторон. А потом еще и угольником — который Ефим оставил на столе — проверил.
Да он и так видит, что его плитка обработана ничуть не хуже, чем любая другая из этих трех… Зиновий протянул руку и взял одну из плиток. Ничего особенного!.. У него еще чище зашлифовано. Потом почти машинально приложил угольник и глазам своим не поверил. Просвет!.. Коснулся другой грани — тоже!.. Проверил вторую, третью — все три с перекосом. Вот так! У них принял, а ему — родному брату — затрещину!..
Вернулся Ефим, выдал Зиновию поковку. Зиновий слова брату не сказал, только, когда принимал поковку и чертеж с размерами, отвел глаза в сторону.
А вечером, дома, все подробно рассказал матери. И не удержался: заплакал от снова пережитой, незаслуженной обиды.
Мать дождалась Ефима, хотя в этот вечер вернулся он домой очень поздно, и поговорила с ним не как со старшим мастером, а как со старшим сыном, которому она, мать, поручила сына младшего.
Ефим терпеливо выслушал все, сказал с кривой ухмылкой:
— Не переживайте, мамаша. Скажите своему любимчику, больше я его пальцем не трону…
И верно, не тронул. Ни на следующий день, ни после. Только дня через два, перед самым концом работы, напарник Зиновия, разноглазый Перфишка (один глаз у него рыжевато-карий, другой вовсе зеленый), ни с того ни с сего стал задираться. И довел, наконец, Зиновия до того, что тот ответил тычком на тычок.
— А, ты драться! — воскликнул разноглазый Перфишка. — Думаешь, брат у тебя, так тебе все можно!..
Перфишка был года на два постарше и на полголовы выше. Он и один бы легко справился с Зиновием. Но как только Перфишка оттеснил Зиновия в узкий переход между слесарной и литейкой, к ним подскочили ожидавшие тут двое остальных учеников и втроем набросились на остолбеневшего Зиновия.