Страница 9 из 68
Он не кричал, не звал на помощь, отбивался сам, как мог. Если бы он не сопротивлялся, дело скорее всего ограничилось бы несколькими зуботычинами; теперь же нападающие вошли в раж. Могли бы забить до полусмерти, но Зиновий изловчился и сумел вырваться из тесного перехода обратно в слесарку.
На его счастье, двое подмастерьев по какой-то надобности еще задержались в цехе.
— Это вы что же, трое на одного?.. — окликнул дерущихся один из подмастерьев.
— Не встревай, Никита, — оговорил его второй, — наверно, за дело учат…
Никита, однако, разглядел, что тут уже не драка, а самое настоящее избиение, и скомандовал:
— А ну кончай!
И так как драка продолжалась, подошел к копошащимся, загнал, всех четверых в угол и спросил, нахмурив брови:
— По какой причине драка?
— Это он начал… — сказал Перфишка, размазывая рукавом кровь, обильно бегущую из носа.
— Неправда, он сам первый… — закричал Зиновий, испугавшийся, как бы его не посчитали зачинщиком.
— Недосуг мне разбираться, кто первый, кто второй, — сказал Никита. — А еще раз увижу, кто дерется, ноги повыдергаю!..
— Кто это тебя так, сынок? — спросила мать, разглядывая синяки и ссадины на запухшем лице Зиновия.
— Упал на лестнице, — ответил Зиновий, старательно пряча глаза от матери.
Мать только вздохнула и покачала головой.
Больше ребята не били Зиновия. А с разноглазым Перфншкой, которому он разбил нос, они даже подружились. Подзатыльники от мастеров и подмастерьев перепадали иногда, но не так часто, и к этому можно было притерпеться. Обиднее было то, что Ефим забыл про обещание, данное матери, и от него затрещины доставались чаще, чем от других.
Только и было хорошего, что за год прилично обучился слесарному делу. Не только молотком и зубилом, напильником и сверлом орудовал умело, но выучился также паять и лудить. Надо сказать, что у Зиновия была легкая рука и природная смекалка. Он быстрее других учеников схватывал даже на лету брошенное слово, проворнее перенимал рабочую ухватку. И оттого мастера охотнее брали его в подручные, нежели кого другого. Таким образом, он учился быстрее и узнавал больше, чем остальные его сверстники, и гораздо раньше их овладел ремеслом.
Зиновий видел, что в слесарном деле не уступает любому подмастеру, а что касается паяльных работ, в которых он особенно преуспел, то тут он мог и с мастером потягаться. И если по справедливости, то пора бы уж и платить ему, как подмастеру, а не заставлять работать полный рабочий день за скудный ученический обед, то есть, по сути дела, задаром.
Но о жалованье нечего было и заикаться. Срок обучения три года. И стало быть, еще больше полутора годов дожидаться, пока признают работником. Мог бы, конечно, Ефим (так думалось Зиновию) похлопотать у хозяина, но как хлопотать за одного, к тому же родного брата, остальные-то еще не тянут вровень с ним…
Как-то поделился с матерью своими размышлениями и сомнениями.
Мать выслушала его и спросила:
— А верно ли, что так уж все превзошел? Почему же три года сроку положено, если вот одного году хватило?..
— Почему три года? — переспросил Зиновий. — А плохо ли дармового работника иметь? Да ты, если сомневаешься, спроси у Ефима, могу ли слесарить?
Мать покачала головой:
— Чего же спрашивать? Разве обманывать станешь?.. — Еще подумала немного и сказала: — Стало быть, учили хорошо, коли так быстро выучили. Тебе-то разве хуже?
Мать словно и не хотела понимать, что тревожит сына. Заработок ему нужен, чтобы в дом принести, чтобы матери работы убавить. Легко ли ей в ее годы ходить по людям стирать да полы мыть… Стряпать-то вовсе редко зовут: купцы своих поваров завели, а кто победнее, те сами управляются. Все поприжимистее стали. Жизнь кругом подорожала: в лавках и на хлеб, и на мясо цену набавили. И не только на харчи, за комнатешку платили два рубля в месяц, а с Нового года — четыре…
Очень нужна матери каждая копейка… Но если по совести сказать, не одна эта причина отвращала Зиновия от мастерской в Уланском переулке. Надоело, смертельно надоело безропотно сносить тычки и подзатыльники. Уже не маленький, пятнадцатый год пошел, а по росту и развороту в плечах и больше дать можно… Трудно удержаться, чтобы сдачи не дать… Но тогда выгонят, ославят, и нигде работы не сыщешь.
Лучше уж самому уйти подобру-поздорову.
7
Как решил, так и сделал. Доработал неделю до конца, а в субботу перед уходом домой отдал весь свой инструмент разноглазому Перфишке и сказал:
— Если в понедельник не приду, отнеси в инструменталку.
— А ежели спросят про тебя, чего сказать?
— Не спросят…
— А сам куда?
— Не знаю… Куда глаза глядят.
Кажется, Перфишка тогда ему не поверил. А Зиновий сказал ему сущую правду. Никакого нового места себе он не присмотрел, да и когда было его присматривать?..
В понедельник никуда не пошел. Остался дома помочь матери. Она сильно занемогла, а надо было стираное по домам разнести. Вот Зиновий и разносил.
На следующий день отправился искать работу. Как вышел за ворота, ноги сами понесли по знакомой дороге. И только когда оказался на Сухаревке, опомнился: сегодня ему вовсе нет нужды идти в Уланский… Потолкался на Сухаревке и вышел на Сретенку. Медленно пошел по ней в сторону Лубянки, старательно озираясь по обе стороны улицы. На углу Лукова переулка увидел самодельную вывеску «Слесарных и жестяных дел мастер», укрепленную над входом в полуподвал небольшого двухэтажного дома.
Зиновий спустился по кирпичным, покрытым наледью ступеням и, толкнув заиндевевшую дверь, вошел в мастерскую. В продолговатом помещении, скудно освещенном двумя висячими керосиновыми лампами (два прижавшихся под потолком окна, заледеневшие сверху донизу, света почти не пропускали), стояли по углам четыре верстака. Посреди помещения на кирпичном полу громоздилась куча металлического и жестяного хлама. Склонясь над ней, человек в брезентовом фартуке, надетом поверх стеганой фуфайки, отыскивал там что-то. Второй, молодой и вихрастый, в короткой поддевке, обрабатывал напильником какую-то зажатую в тисах поковку.
— Тебе чего надо? — хмуро спросил старший, глянув на Зиновия исподлобья.
— Возьмите меня на работу, — попросил Зиновий. Мастер оторвался от железной кучи, молча с ног до головы оглядел просителя.
Отозвался вихрастый, стоявший за верстаком.
— Ишь, работничек нашелся! Кой тебе годик?
— Пятнадцать… — соврал Зиновий.
— Что с тебя проку, — сказал мастер. — Подместь да в казенку сбегать есть кому.
— Я все умею, — торопливо Заверил Зиновий, — и слесарить, и паять, и лудить…
— Где это так всему обучился?
— В мастерской… в Уланском переулке.
— Эва! — снова ввязался в разговор вихрастый. — Это, знать, тот самый стрекулист, которого прогнали из «Двух Харитонов»…
— И вовсе не прогнали, я сам ушел, — запротестовал, обидясь, Зиновий.
— Сам, значит, ушел, — повторил мастер. — Вовсе хорошо. Как, стало быть, тебя выучили, так ты и пятки смазал. Нет… нам таких перелетов не надо.
Зиновий сконфуженно молчал, не знал, что сказать в свое оправдание.
— А ну давай, закрой дверь с той стороны! — прикрикнул вихрастый.
Спустился переулком на Трубную улицу, оттуда вышел на Самотеку, потом добрался до Божедомки, но, чего искал, нигде не нашел. Попадались по пути слесарные и механические мастерские, но, как только выяснялось, что ушел, не отбыв полностью ученического срока, сразу выставляли за дверь.
Вечером вернулся в давно опостылевшую комнатушку на Балканах усталый, промерзший и злой.
Каждый день спозаранку, как на работу, выходил Зиновий на поиски работы. За несколько дней обошел четыре Мещанских улицы, Переяславки, Большую и Малую, и все переулки меж них. Потом ударился в другую сторону, за площадь Трех вокзалов. Через Басманную и Разгуляй добрался до Лефортова. Там узнал, что за рекой Яузой, в Анненгофской роще, выстроен Нефтяной завод и туда принимают рабочих, берут и малолеток.