Страница 32 из 68
Уж так хотелось Зиновию от всего сердца поблагодарить старого врача, протянувшего ему руку помощи, но надо было и ему самому без осечек исполнять свою роль.
— Есть приказано полежать, ваше высокоблагородие, — послушно ответил он.
На сей раз Алексей Федорович не попенял ему на официальное обращение. Он вписал диагноз в лазаретную книгу и сказал дежурному санитару, как пользовать больного.
На следующий вечер бригадный врач снова зашел проведать больного солдата.
Обстоятельно осматривать не стал, ограничился тем, что прослушал пульс, после чего улыбнулся и неожиданно для Зиновия спросил:
— Вас не удивила моя снисходительность?
— Благодарен вам по гроб жизни! — взволнованно воскликнул Зиновий.
— Благодарность — достойное чувство, — сказал Алексей Федорович. — Но здесь забудьте о словах благодарности, чтобы они не вырвались у вас при чужих ушах… К тому же, — добавил старый врач после недолгого молчания, — благодарить вам надо не столько меня, сколько моего сына…
— Вашего сына? — не понял Зиновий.
— Помогая вам, я думал о том, что, может быть, кто-нибудь так же вот при случае поможет моему сыну…
— Ваш сын тоже в солдатах?
— Вам я могу сказать. Он там, где не так давно были и вы. Мой сын — в тюрьме.
Кроме Алексея Федоровича в гарнизоне служили еще два молодых врача. Оба, как сообщил Зиновию санитар, убиравший палату, «из университетских». Алексей Федорович сказал Зиновию, что обоим его молодым коллегам он может довериться, так же как и ему самому.
— Сами понимаете, — добавил старый врач, — если бы не так, то как бы смог я отыскать у вас порок сердца?
4
Зиновия как особо тяжелого больного так и оставили одного в палате. Опасное его состояние подтверждалось тем, что кроме дневных обходов каждый вечер к нему наведывался кто-либо из врачей. Чаще других приходил Сергей Петрович, из троих самый молодой — едва ли не ровесник Зиновия.
Сергей Петрович, как сразу можно было определить по его внешнему виду — крепкой плечистой фигуре, приятным чертам лица и веселому, почти озорному взгляду широко расставленных голубых глаз, — был жизнелюбцем и оптимистом.
— Империя Романовых доживает последние дни! — безапелляционно заявил он Зиновию едва ли не в первое же свое посещение,
— Хорошо, кабы по-вашему… — вроде бы согласился с ним Зиновий.
— Не верите! — вскинулся Сергей Петрович.
— Шибко хотелось бы верить, только…
— Что только?..
— Не приспело еще, однако, время… Кто куда тянет. Кто в революцию, кто в «экономисты» тянется, а кто и вовсе к Зубатову подался… Словом, не готов еще рабочий класс.
— А при чем тут рабочий класс? — искренне удивился Сергей Петрович.
— А кто же будет империю рушить? — на вопрос ответил вопросом Зиновий.
— Главный страдалец и радетель земли русской, исконный революционер, русский мужик! — торжественно провозгласил Сергей Петрович.
Зиновий понял, что перед ним — ярый народник, которого не переспоришь. И возразил не в надежде переубедить его, а лишь потому, что считал недостойным утаивать свои убеждения.
— Все правда: и что страдалец, и что радетель, и что революционер, — сказал Зиновий. — Только организованности в крестьянстве пока еще нету.
— И не надо ему вашей казенной организованности! — с горячностью воскликнул Сергей Петрович. — Мужик свою правду на своем горбу выстрадал. Века крепостного права! Веками пороли и собаками травили!
Но и Зиновий тоже вошел в раж:
— Мужика пороли и пороть будут. А он долго терпел и еще столько же терпеть будет. Покуда рабочий ему пример не подаст.
— Кто кому пример подаст?.. А Болотников, а Степан Разин, а Емельян Пугачев!
— А чем кончилось? Рухнула империя? Еще злее стала!
Сергей Петрович первый вспомнил, что они не где-нибудь, а в гарнизонном лазарете. Осторожно подошел к двери и резким толчком распахнул ее. В коридоре никого не было. Вернулся к койке Зиновия, сел поближе к изголовью и сказал, улыбаясь;
— Пока повезло. Никто не слышал… Только давайте говорить потише. Но не подумайте, что вы меня убедили. Нисколько. Говорите, злее стала? Ну и что из того? Злость вовсе не признак силы, а скорее, наоборот, признак слабости. И если сегодня вспыхнет восстание Емельяна Пугачева, империя не устоит, рухнет!
— Разве я против… — улыбнулся Зиновий, понимая, что сейчас и тут, в лазарете, спор этот вовсе ни к чему.
— О чем же мы столь горячо спорили? — тоже с улыбкой спросил Сергей Петрович.
— Упаси бог! — с притворным испугом возразил Зиновий. — Никак не положено солдату спорить с вашим благородием.
5
Третий врач Термезского гарнизона, Степан Степанович, был полной противоположностью приятеля своего и коллеги Сергея Петровича. Невысокий, слабого, можно сказать, хилого сложения, с печальным взглядом синих глаз казавшихся особенно большими на худом, почти изможденном лице.
И по характеру отличался от своего коллеги. Был немногословен, сдержан в обращении и на первый взгляд вроде бы совершенно безразличен к чужим и радостям, и бедам. Таким он показался и Зиновию. Знал, конечно, кто такой этот изолированный в отдельной палате солдат и какое у него заболевание. Но даже и виду ни разу не подал.
При обходе ставил градусник, щупал пульс, задавал обычные вопросы и этим ограничивался. Даже когда оставались в палате вдвоем, не позволял себе ни малейшего намека. Видимо, такой уж ко всему безразличный человек. Добру и злу внимает равнодушно. Такое о нем сложилось мнение у Зиновия. Как вскоре выяснилось, мнение ошибочное. Несправедливое.
Именно Степан Степанович первый сказал, что надо Зиновия избавлять от солдатчины.
— Легко сказать, избавить! — воскликнул Сергей Петрович.
— Нелегко, — согласился Степан Степанович. — И все-таки надо. Не можем же весь срок службы держать его в лазарете. А как выпишем, обязательно сорвется где-нибудь… Вынудят к этому… И тогда уж его никто не спасет.
Алексей Федорович слушал и согласно кивал головой. Он, по вполне понятным причинам, особенно сочувствовал Зиновию и искренне желал облегчения его участи. Конечно, и Сергей Петрович был не против. Стали советоваться, как лучше осуществить задуманное.
Оказалось, что Степан Степанович уже все продумал.
— Прежде всего, — сказал он, — надо Зиновия Литвина немедленно выписать из лазарета.
— Почему? — удивился Сергей Петрович.
— Пока никто не заподозрил, что мы даем ему поблажку, — ответил Степан Степанович.
— Кто это может заподозрить? — уже с некоторой амбицией воскликнул Сергей Петрович.
— Кто?.. — переспросил Степан Степанович. — Да хоть бы тот же унтер Истигнеев. Он же уверен, что никакой болезни у солдата Литвина нет и в помине.
— Тем более нельзя сейчас выписывать Литвина, — возразил Сергей Петрович. — Наоборот. Надо держать до тех пор, пока всякие сомнения у этого Истигнеева отпадут.
Степан Степанович покачал головой.
— Не отпадут. Литвин — солдат его взвода. Два месяца у него на глазах. Выносил его свирепую муштру. И вдруг… тяжелое заболевание сердца. Не может он поверить.
— Держать Литвина в лазарете, пока эта зверюга не поверит!
— Скажите лучше, пока не свалится нам на голову какая-нибудь проверка.
— Степан прав, — сказал Алексей Федорович. — Не только Истигнеев, и фельдшера, и санитары заподозрят.
— Ну хорошо, выпишем Литвина из лазарета. А дальше что?
— А дальше вот что, — невозмутимо продолжил Степан Степанович. — Не требуется особой прозорливости, чтобы догадаться, что, как только Литвин выйдет из лазарета, Истигнеев возьмется за него…
— Возьмется.
— …и через несколько дней мы снова заберем Зиновия Литвина в лазарет.
— Непонятен смысл этой…
— Заберем снова по причине обнаружившегося сильного сердцебиения. Понятно?