Страница 31 из 68
— Марш в казарму! — приказал унтер Зиновию, застывшему по команде «смирно». — Оружие почисть, сдай отделенному!
Зиновий сделал «налево кругом», взял винтовку «на плечо» и, собрав последние остатки сил, двинулся строевым шагом по направлению к казарме.
Подпоручик окинул взглядом приземистую фигуру унтера, на миг задержался на пергаментно-желтом лице и поблескивающих словно из расщелины, узких, слегка раскосых глазах.
«Экое, право, злобное существо… Все равно доконает человека»…
Подпоручик был несправедлив к унтеру. Унтер преданно исполнял службу. Сам начальник бригады вызвал к себе, самолично наставлял: прислали в крепость опасного бунтовщика, по всем тюрьмам прошел. Определяю к тебе во взвод, Истигнеев. Надеюсь на тебя, не проворонишь, пресечешь заразу.
Истигнеев не проворонит. Ежели ему такое доверие, он оправдает. Заразу под корень выведет… Уже вывел бы, кабы не их благородие. Не соображают по молодости… Скажут тоже: твой боевой товарищ! Нашли товарища. Этому ухорезу товарищ тамбовский волк!
Подпоручик догадывался, какие мысли копошатся в голове унтера, но не стал переубеждать. Непосильная задача: только слова на ветер бросать.
Вечером подпоручик пришел в лазарет навестить заболевшего солдата. Шевелилось опасение, не обошел ли унтер каким-либо способом приказание.
Опасение не подтвердилось. Зиновия Литвина поместили в лазарет, и устроен он был неплохо. В пятиместной палате лежал один. Дежурный санитар пояснил, что так приказал врач, потому что изолятор на ремонте, а в палату к другим больным вновь поступившего сразу класть не положено.
— Как вы себя чувствуете? — осведомился подпоручик, подойдя к койке Зиновия.
Зиновий дернулся, как бы пытаясь встать, подпоручик жестом остановил его.
— Виноват, ваше благородие, малость приболел.
— Вины вашей тут нет, — усмехнулся подпоручик. — Это не вина, а скорее беда. Что сказал врач?
— Велел лежать до завтра, ваше благородие.
— Может быть, вы нуждаетесь в чем-нибудь? В пище или, может быть, в книге?
— Никак нет, премного всем довольны, ваше благородие.
Подпоручик понял, что разговора сколь-нибудь доверительного не получится, и, пожелав скорого излечения, удалился.
А Зиновий подумал, что лучше уж иметь дело с ретивым унтером. Там, по крайней мере, все на виду.
2
Когда Зиновий узнал, что его сдают в солдаты, то долго не мог прийти в себя от изумления. Ко всему был готов: к тюрьме, к каторге, к многодневным изнурительным странствованиям по этапам. Но чтобы в солдаты?
А потом долго размышлял, радоваться такому повороту событий или огорчаться…
На первый взгляд, нечего было и размышлять. Ответ вроде бы напрашивался сам собою. Что лучше, быть узником, которого солдат, то есть человек с ружьем, ведет под конвоем, или самому быть с ружьем в руках.
Но это только на первый взгляд. У такого человека с ружьем истинной воли еще меньше, чем у узника, которого он ведет. Потому что ведет того, кого приказано вести, и ведет туда, куда, опять же, приказано вести. А он, всемогущий человек с ружьем, всего лишь слепое орудие в руках отдающего приказ.
И, самое главное, надо было претерпеть все унижения царской солдатской службы, все строгости жестокой военной дисциплины, соблюсти все требования которой можно, лишь смирившись до безмолвного повиновения, свойственного надежно выдрессированному животному.
На военной службе можно было куда строже взыскать за неповиновение. То, что в гражданской жизни влекло за собою тюрьму или высылку по этапу, здесь каралось приговором военного трибунала, который, как правило, знал лишь единственную меру наказания. А если уж не представится повода прибегнуть к содействию военного трибунала, можно достичь искомого результата «не мытьем, так катаньем», и легче всего достигнуть этого в местностях окраинных, наделенных от природы либо жестокой стужей, либо не менее мучительной жарой.
Вот с пониманием всех этих обстоятельств и следовало оценивать решение властей, превративших состоящего под надзором полиции коломенского мещанина Зиновия Литвина в солдата Н-ского стрелкового полка, несущего службу в горной крепости Термез, на далеких южных окраинах Российской империи.
К пониманию всех этих обстоятельств довольно скоро пришел и сам Зиновий Литвин. И поставил своей целью: как можно быстрее избавиться от солдатской службы. А пока не избавился, тянуть солдатскую лямку старательно я безропотно. Но сколь ни старался быть примерным, унтер Истигнеев — ближайший начальник Зиновия — с первого дня невзлюбил его и, казалось, только тем и был озабочен, как бы отыскать за неугодным начальству новобранцем какую-либо вину или провинность. Зиновий сразу заметил это и понял, что сам Истигнеев тут ни при чем: он, как говорится, исполнял волю. И Зиновию оставалось только одно: из кожи лезть, но не давать повода, за который можно бы зацепиться ретивому начальнику.
Но так или иначе, с унтер-офицером Истигнеевым все было ясно.
Сложнее было с подпоручиком Стебловым. Молодой офицер не только не притеснял новобранца, но даже старался оградить от злобной ретивости взводного. Это насторожило Зиновия. Требовалось и тут отыскать четкую, оправданную обстоятельствами линию поведения. Надежнее всего было бы прикинуться недалеким простаком и держать себя, как того требует военная дисциплина в обращении между солдатом и офицером.
Так он себя и держал, не отступая ни на йоту от избранной линии поведения. Не отступил даже и после того, как подпоручик Стеблов, можно сказать, спас его от злобных преследований унтера.
Зиновий хорошо помнил, что после продолжавшейся почти час строевой муштры на пыльном плацу под палящим солнцем силы его, подточенные недавно перенесенной лихорадкой, были на исходе. Он чувствовал: еще несколько минут, и он ткнется лицом в горячий песок или… за какой-то миг до этого, сделав последний выпад, проткнет штыком своего мучителя…
Подпоручик Стеблов действительно его спас. И Зиновий понимал, как обидно было тому вместо естественной человеческой признательности наткнуться на деревянные казенные слова…
Нелегко было Зиновию произносить их. Но что делать, как иначе защитить себя, если человек остался один?
3
На свое счастье, Зиновий ошибался. Отыскались настоящие люди и на этой богом забытой окраине.
Вскоре после того, как ушел подпоручик Стеблов, в палате появился бригадный врач — пожилой уже человек с обильной сединой в волосах и коротко подстриженной бороде — в сопровождении дежурного санитара.
— Кто из врачей осматривал больного? — спросил бригадный врач у санитара.
— Не осматривали. Дежурили Сергей Петрович. Не успели осмотреть. Генерал прислали за ними коляску. К себе на квартиру вызвали.
Старый врач недовольно поморщился. Надо полагать, у госпожи генеральши опять разыгралась мигрень…
— Меня зовут Алексей Федорович, — сказал бригадный врач Зиновию. — А вас как звать-величать?
— Рядовой саперной полуроты Зиновий Литвин, ваше высокоблагородие! — отчеканил Зиновий.
Алексей Федорович замахал руками:
— Отставить, отставить. Какое там высокоблагородие… Я врач… и пришел к больному…
Он отпустил санитара и присел на табуретку у изголовья койки, на которой лежал Зиновий.
— На что жалуетесь?
— Недавно перенес малярию, ваше…
— Ни-ни! — погрозил пальцем врач. — Пока пребываете на этой койке, я для вас Алексей Федорович… Надеюсь, и в дальнейшем тоже… О малярии вашей мне известно. Сейчас на что жалуетесь?
— Право, не на что жаловаться… Алексей Федорович. Только что силенок маловато… Вот и не угодил унтеру.
— Снимите рубаху, — попросил Алексей Федорович.
Вынул из кармана халата черную трубку с раструбами на обоих концах, прослушал и с груди, и со спины, потом также простукал, проверил пульс, заставил показать язык.
— На отца с матерью вам грех жаловаться, молодой человек, — с видимым удовольствием отметил Алексей Федорович. — А вот силенок вам надо поднабраться. Солдатская служба силенки требует. Поэтому мы определим вам… — Он подумал минуту-другую и закончил: — Определим вам порок сердца. Не пугайтесь, не смертельно. Но полежать придется недельку-другую… А там видно будет.