Страница 30 из 68
Дарья Степановна старалась отвечать как можно сдержаннее:
— Староват он для тебя. Голова-то вся седая…
Но лучше бы Дарья Степановна этого и не говорила. Теперь любопытство Катеньки было растревожено до предела. Как же так, все ее подружки, которые успели понаведаться в мастерскую, кто с кастрюлькой, кто с миской, в один голос утверждали, что молодой и пригожий, а мать говорит, староват?
9
Сыскала и Катенька Старовойтова дырявую кастрюлю. Тут, как нарочно, Андрей Силыч оступился на обледенелой после короткой оттепели мостовой и, упав, зашиб ногу. Старуха Захарьевна — признанная в околотке и повитуха, и врачевательница — привязала к ушибленной ноге водочную припарку и велела полежать два дня.
Катенька, не мешкая, прихватила припасенную кастрюлю и помчалась в мастерскую.
Зиновий уже начал догадываться, с какой целью волокут к нему все это старье.
— А похуже посудины у вас, барышня, не нашлось? — улыбаясь, спросил он.
На что Катенька, тоже с улыбкой, ответила:
— Если уж совсем плохая, так я ее выброшу.
— Так и быть, — смилостивился Зиновий, — для такой заказчицы сделаем! — Достал паяльник и старательно заделал все дыры в дряхлой кастрюле.
— Дольше новой служить будет, — сказал он не спускавшей с него глаз Катеньке.
— Сколько за работу? — осведомилась Катенька.
— С молодых да красивых не берем, — отшутился Зиновий.
Но Катенька так искусно притворилась рассерженной, что пришлось назвать цену и получить плату.
Всего один гривенник заплатила Катенька Старовойтова за сладкие муки. Всю дорогу от мастерской до дома шла как во сне. Господи! И зачем только она пошла. Поверила бы матери, что староват для нее, и… дело е концом. А теперь-то что же будет? Как увидела его, обмерла; он, точно он, точно только его и ждала… И дождалась, на горе себе… Не отдадут за него, нипочем не отдадут, в тюрьме, вишь, сидел… А ей теперь никого другого не надо…
Так прямо и сказала матери. Сказала, и в слезы. И сразу в три ручья.
— Тише ты, отец услышит!
— Пусть слышит! Пусть слышит! — И Катенька еще пуще залилась слезами.
— Никшни, дура! — прикрикнула Дарья Степановна. — Проклянет сгоряча либо сокола твоего прогонит… Отцу не прикажешь и слезой не припугнешь. Его надо лаской склонить…
Катенька поняла, что мать на ее стороне.
— Смотри, не выдай себя, — наставляла мать Катеньку. — Жди, когда отец сам скажет. А когда скажет, не прыгай от радости, а поклонись отцу, скажи: воля ваша, батюшка.
— А как не скажет?
— Скажет. Это уж моя забота, — успокоила Катеньку Дарья Степановна.
Зиновий и предполагать не мог, а если бы кто и сказал ему, то не поверил бы, что вокруг его скромной персоны закипали такие страсти и завязывались такие интриги.
Но постепенно обстановка прояснилась и для него.
Через несколько дней Катенька снова заглянула в мастерскую, сопровождая подругу, долговязую девицу, принесшую в починку что-то из кухонной утвари. А еще через несколько дней вместе с хозяином заявилась в мастерскую и хозяйка, Дарья Степановна, и пригласила Зиновия завтра, в воскресный день, пожаловать к ним после обедни.
На столе оказались не только обещанные пироги, но и прочая снедь и закусь. Не было за столом только хозяйской дочки, которая, как сказала Дарья Степановна, гостевала у своей подруги.
И тогда только Зиновий понял, что позвали его в гости неспроста, а чтобы основательнее с ним познакомиться, разобраться, что он за человек, потому как связаны с ним какие-то серьезные семейные надежды.
И еще понял Зиновий, что нечего обманывать самого себя, не за пирогами и не за хозяйской приязнью примел он сюда, как пытался себя уверить, а пришел единственно в надежде увидеть быстроглазую Катеньку, услышать ее звонкий голосок, обменяться с ней взглядом, перекинуться словом…
Так вот и прояснилась для Зиновия обстановка и с лица, и с изнанки…
10
Первый раз в жизни Зиновий был напуган, больше того, повергнут в смятение.
«По следу Ефима направился!» — клеймил себя он сам, отлично понимая, что несправедлив к себе.
Ефим на богатство позарился, молодость свою продал за сытую, обеспеченную жизнь, а тут не в корысти дело. Оба молоды, потянуло друг к другу, что в этом постыдного?
А Мария? Светлые мечты и надежды? Вот, только что мечты… Промелькнула мечта и исчезла… и нет ее… и ничего не было, и никогда не будет…
И здесь ничего не будет… Нет у него права на спокойную и безмятежную жизнь. Да и тошно ему от этой безмятежной жизни. Тягостно, что проходит день за днем без настоящего дела. Нет, он сам выбрал себе дорогу. И с этой дороги ему не свернуть… А тянуть за собой эту ясноглазую девочку… сломать жизнь ей, всей их семье… Нет, о такой подлости даже и помыслить стыдно…
Твердо решил, окончательно. Но как представил, что надо уходить, да что там уходить, бежать надо! Бежать и прятаться от этих простых, хороших людей, доверчиво встретивших его, как родного… как подумал только об этом, тошно и горько стало, глаза бы не глядели на белый свет…
Помощь пришла со стороны, откуда и не ждал.
Вызвали в канцелярию коломенского исправника и приказали в двадцать четыре часа покинуть Коломну. И вручили предписание следовать в город Калугу.
Что? Почему? Неизвестно. И только получив некоторую мзду, писарь приоткрыл завесу. На казенном Коломенском заводе прошли по цехам противозаконные сборища. И приказано было всех состоящих под гласным надзором полиции выслать из города.
Так началась для Зиновия Литвина полоса скитаний, о которой значительно позднее сам он так написал в своей автобиографии;
«Начался надзор полиции. Коломна, затем Калуга, затем Тамбов и дальше, а затем полулегально работаю в Москве у Густава Листа… Перебрался в Петербург, и, о ужас, большинство моих приятелей… стали кто экономистами, кто зубатовцами. Ухо пришлось держать востро. Устраиваюсь на работу у Путилова… И пошли кружки и… затем тюрьма. Меня посадили в Петропавловку, две недели спустя перевели в Кресты и оттуда в предварилку. Почти год тянулась эта отсидка… Как больной, благодаря хлопотам «невест», отправлен в Тифлис под надзор полиции. Там были туляки, инженер Рябинин и М.И. Калинин, работавший токарем в железнодорожных мастерских.
Одновременно с моим прибытием в Тифлисе появилась нелегальная литература, и «Рабочая мысль», и кое-что другое, были арестованы многие поднадзорные, М.И. Калинин и я. Просидели около пяти месяцев в Метехи. Выслали в Тамбов, а оттуда на родину, где оказалось предписание сдать в солдаты и направить в Туркестан, в распоряжение генерал-губернатора, который отправляет в Термез, в крепость, в стрелки».
Глава девятая СОЛДАТЧИНА
1
— Как стоишь, чучело! Брюхо подбери! — рявкнул унтер и рванулся было к Зиновию.
Не миновать бы увесистой зуботычины, не вступись случившийся на плацу молоденький подпоручик.
— Он же болен, — сказал подпоручик унтеру. — Неужели не видишь, едва на ногах стоит.
— Все они больны, когда с них службу требуют, — с сердцем возразил унтер. — А когда бунтовать супротив власти, они не больны!
— Отправь его в лазарет. Немедленно! — приказал подпоручик.
— Зря вы, ваше благородие, всякой сволочи потачку даете, — еще более сердито возразил унтер.
— Почему солдата, боевого товарища своего, обзываешь сволочью? — строго спросил подпоручик.
— Потому как есть зараза! — убежденно ответил унтер. — Вы, ваше благородие, спросите писаря, он вам расскажет, в каких только тюрьмах не содержался…
Подпоручик несколько смутился, но все же оставил за собою последнее слово:
— Все равно. Какие бы вины за ним ни значились, если доверено оружие, он уже не бунтовщик, а солдат. Понял? А сейчас отправь его в лазарет.