Страница 23 из 68
Били недолго, но жестоко. Ногами, не разбирая по какому месту. После свистка дежурного надзирателя все разбежались.
Зиновия под руки отвели в одиночку. Он потребовал, чтобы вызвали старшего надзирателя.
Тот явился примерно через час.
— Требую свидания с прокурором, — заявил старшему надзирателю Зиновий.
— Ой, смотри, парень, дотребуешься… — не то жалея, не то угрожая, сказал ему старший надзиратель.
Зиновий твердо стоял на своем. Служитель правосудия навестил его на следующий день, к вечеру.
— Вы можете указать лиц, наносивших вам побои? — спросил помощник прокурора, внимательно выслушав Зиновия.
У помощника прокурора, молодого еще человека, было славное, слегка женственное лицо, и смотрел он на пострадавшего, можно сказать, участливо.
— Хотя бы одного можете указать?
— Не могу. Но должны были видеть дежурный надзиратель и конвойные, — ответил Зиновий.
— Они ничего не видели. На тюремном дворе одновременно происходили две драки…
Зиновий припомнил, что, когда ему набрасывали на голову и завязывали мешок, он действительно слышал какие-то крики в дальнем углу двора. Потом, когда били его самого, ничего уже, конечно, не слышал.
— …понимаете, одновременно две драки. И та, и другая началась, по словам надзирателя, даже раньше той, в которой вы принимали участие.
— Не я принимал участие, а меня избивали, — возразил Зиновий помощнику прокурора. — И это была не драка, а заранее подготовленное избиение.
— Я склонен верить вам. Но у вас нет ни единого свидетеля, который мог бы подтвердить правоту ваших слов. Дежурный надзиратель и конвойные разнимали дерущихся на другом конце двора. Туда же устремились все бывшие на прогулке арестанты. Никто, повторяю, никто не видел, как вас избивали.
— Занятно получается, — сказал Зиновий с горькой усмешкой. — Выходит, что побои нанес себе я сам для того только, чтобы досадить тюремному начальству.
— Я вам верю, — сказал помощник прокурора, — и доложу по начальству свое мнение. Но… — и он развел руками, — сами понимаете, у меня, как и у вас, тоже не имеется никаких доказательств.
Ровно через неделю, тоже во вторник, Зиновия Литвина снова повели на прогулку.
Все повторилось в точности, то есть как бы разыгрывалось повторно, по тем же самым нотам. И, надо полагать, теми же самыми музыкантами.
Так же на выходе набросили мешок, и, пока набрасывали и завязывали, он слышал крики, доносившиеся с другой стороны двора. Вся и разница, что на этот раз поспешили побыстрее закончить избиение, зато каждый удар был куда злее.
На сей раз свидания с прокурором Зиновий не стал требовать. Но и это не помогло. Ровно через неделю, опять во вторник, в камеру к нему снова заявился надзиратель и приказал выходить на прогулку.
Зиновий лег на койку и сказал надзирателю, что болен и на прогулку идти не может.
Надзиратель сходил за тюремным врачом, и тот без труда установил, что арестант симулирует, что он вполне здоров и может идти на прогулку.
— Бейте здесь… — сказал надзирателю Зиновий.
Лег на койку ничком, вцепился в нее обеими руками, приготовился ко всему.
Надзиратель доложил старшему, а тот начальнику тюрьмы о неповиновении арестанта Зиновия Литвина. И подполковник Майснер приказал поместить строптивца на двадцать четыре часа в холодный карцер.
7
Карцер — одно из гнуснейших изобретений изощренной человеческой жестокости, предназначенное для подавления воли человека, и особенно тягостен он тому, кто попадает в него впервые.
В Таганке было несколько карцеров. Этот, именовавшийся холодным, заслуженно считался самым мерзким. Перед очередной инспекторской проверкой приказано было побелить известкой все камеры и карцеры. А один из карцеров штабс-капитан велел и оштукатурить. И потребовал, чтобы штукатурку клали сколь возможно более толстым слоем. Приказание было исполнено по всей точности. И без того тесный карцер стал еще теснее.
Когда Зиновия впихнули туда и захлопнули за ним тяжелую дверь, ему показалось, что он находится в поставленном на торец гробу: настолько мало было его обиталище. Голова упиралась в потолок, и он не мог распрямиться во весь рост. Чуть разведя локти, он касался холодных боковых стен. А спиною упирался в еще более холодную заднюю стену.
В карцере было темно. Знакомиться со своим обиталищем можно было только ощупью. Впереди, совсем возле его лица, металлическая дверь. Стены и потолок — шершавые и холодные. Пол каменный или кирпичный. Не оставалось даже места для непременной параши. Вместо нее — нащупал ногой — дыра в полу. Из дыры тянуло холодом и вонью.
Уже стало смеркаться, когда Зиновия заперли в карцер. Близилась ночь, хотя здесь, в кромешной тьме, о смене дня и ночи можно было только догадываться.
Надзиратель, сопровождавший Зиновия, видимо, сжалился над его молодостью, шепнул, что ему определили двадцать четыре часа. До сознания Зиновия не сразу дошло, сколь великую милость оказал ему сердобольный служака, Только через несколько часов понял он, что, если бы не подали ему этой надежды и не знал бы он точного срока своего погребения в карцере, мог бы и умом тронуться. А уже потом, во время последующих своих скитаний по тюрьмам, узнал доподлинно, что такое случалось, и даже не однажды. Тягостнее всего было то, что невозможно выпрямиться и стать в полный рост. Приходилось либо сгибать шею почти под прямым углом, тогда можно выпрямить ноги и туловище; либо сложиться углом в пояснице и, опираясь на заднюю стену, расправить плечи и выпрямить шею. Наверное, некоторое облегчение получилось бы, если сесть на пол или хотя бы стать на колени, но пол был покрыт липкой грязью, и от одной мысли прикоснуться к нему потягивало на тошноту.
В первые тягостные минуты Зиновий пытался успокоить и обнадежить себя тем, что самые трудные именно эти вот первые мгновения, а дальше постепенно привыкнешь и терпеть будет легче. Надежда оказалась напрасной. Наоборот, с каждым часом, минутой, а потом и секундой утомленные кости и мышцы ныли все сильнее… С трудом удерживал себя от рвущегося из груди крика, понимая, что стоит крикнуть один лишь раз — и можно дойти до животного воя, вконец уподобиться дикому зверю…
Муки приглушили чувство голода. Когда сидел в камере, с нетерпением ожидал прихода служителя с миской похлебки или каши. И съедал принесенное почти с жадностью, хотя вкусной пищу никак нельзя было назвать. Да с чего бы ей и быть вкусной? На харчи арестанту казна отпускала шесть копеек в день. И если даже смотритель тюрьмы не запускал лапу в казенный сундук и подчиненным не давал потачки, то все равно, как ни крути, шесть копеек — это шесть копеек, разносолов на них не спроворишь.
Многим арестантам приносили с воли передачи, тюремное начальство этому не препятствовало. Зиновию никто не приносил. Он скрыл от полиции, что у него в Москве родные, хорошо понимая, что ни матери, ни братьям родственник, арестованный по политическому делу, радостей в жизни не прибавит. Поэтому и жил он полностью на казенных харчах. И должен был съедать их без остатка.
Но в эту карцерную ночь время ужина давно миновало, он и не вспомнил о еде. И хорошо, что не вспомнил. Только бы добавил себе еще страданий.
Пищу ему принесли только утром. И сразу на весь день; весь причитающийся ему суточный паек. Открылась дверь карцера, и служитель поставил прямо на пол жестяную кружку с водой и накрыл ее фунтовым ломтем хлеба. И сколь ни противно было поднимать кружку с липкого пола, заставил себя преодолеть брезгливость, поднял; хлеб съел сразу и отпил половину воды.
Когда миновали двадцать четыре часа, Зиновия волоком доставили в камеру. Оказалось, что даже жестокие побои на тюремном дворе перенести было легче.
Пришлось надзирателю сходить за врачом. Врач пришел, осмотрел обессилевшего Зиновия и, может быть, потому, что почувствовал свою причастность к беде, постигшей молодого арестанта, — приказал трое суток его не тревожить и на этот же срок перевести на больничный стол. Что означало — стакан сладкого чая и белую сайку сверх обычного тюремного пайка.